Время жить и время умирать
Шрифт:
— Молчать! — заорал он на старика. — Хватит трепаться, не то сейчас доложу. Тогда вам крышка.
Он снова начал обход. Фронт громыхал все сильнее. Зажглись первые звезды. Он вдруг почувствовал себя ужасно одиноким, ему захотелось опять лежать где-нибудь в блиндаже, среди вони и храпа товарищей. Ему казалось, что он всеми покинут и должен один принять какое-то решение.
Он пытался уснуть и лег в беседке на солому. «Может быть, им удастся бежать так, чтобы я не увидел». Нет, бесполезно, он знал, что они не
Фронт становился все беспокойнее. Гудели в ночи самолеты. Трещали пулеметные очереди. Потом начали доноситься глухие разрывы бомб. Гребер вслушивался. Гром нарастал. «Хоть бы они бежали», — подумал он опять. Он встал и подошел к сараю. Там все было тихо. Пленные, казалось, спят. Наконец он смутно разглядел лицо старика и вернулся.
После полуночи ему стало ясно, что на передовой идет ожесточенное сражение. Тяжелая артиллерия противника била далеко за линию фронта. Снаряды ложились все ближе к деревне. Гребер знал, насколько слабо укреплены их позиции. Он мысленно представил себе отдельные этапы боя. Скоро двинутся в атаку танки. Земля уже дрожала от ураганного огня. Грохот раскатывался от горизонта до горизонта. Гребер ощущал его всем существом, чувствуя, что скоро он докатится и до него, и ему казалось, что этот грохот грозовым смерчем кружится вокруг него и вокруг небольшого белого строения, в котором, прикорнув, сидят несколько русских, словно среди разрушения и смерти они стали вдруг средоточием всех совершающихся событий и все зависит от того, какова будет их судьба.
Он ходил взад и вперед, приближался к сараю и возвращался, нащупывал в кармане ключ, потом снова валялся на солому и только под утро вдруг забылся тяжелым и тревожным сном.
Когда Гребер вскочил, еще только рассветало. На передовой бушевал ад. Снаряды уже рвались над деревней и позади нее. Он бросил взгляд на сарай. Решетка была цела. Пленные шевелились за ней. Потом он увидел бегущего Штейнбреннера.
— Отступаем! — кричал Штейнбреннер. — Русские прорвались. Сбор в деревне. Скорее! Все летит кувырком. Собирай пожитки.
Штейнбреннер стремительно приблизился.
— Этих мы живо прикончим.
Гребер почувствовал, как сердце у него заколотилось.
— Где приказ? — спросил он.
— Приказ? Да ты посмотри, что в деревне творится. Какие тут могут быть приказы! Разве тебе здесь не слышно, что они наступают?
— Слышно.
— Ну, значит, не о чем и говорить. Думаешь, мы потащим с собой эту шайку? Мы живо прикончим их через решетку.
Глаза Штейнбреннера отливали синевой, ноздри тонкого носа раздувались. Руки судорожно ощупывали кобуру.
— За них отвечаю я, — ответил Гребер. — Раз у тебя нет приказа, убирайся.
Штейнбреннер захохотал.
— Ладно. Тогда пристрели их сам.
— Нет, — сказал Гребер.
— Кому-нибудь надо же их шлепнуть. Мы не можем тащить их с собой. Проваливай, коли у тебя слабые нервы. Иди, я тебя догоню.
— Нет, — повторил Гребер. — Ты их не расстреляешь.
— Нет? — Штейнбреннер взглянул на него. — Так нет? — повторил он с расстановкой. — Да ты знаешь, что говоришь?
— Знаю.
— Ага, знаешь? Тогда ты знаешь и то, что ты…
Лицо Штейнбреннера исказилось. Он схватился за пистолет. Гребер поднял свою винтовку и выстрелил. Штейнбреннер покачнулся и упал. Он вздохнул, как дитя. Пистолет выпал из его руки. Гребер не отрываясь смотрел на труп. «Убийство при самозащите», — смутно пронеслось у него в мозгу. Вдруг над садом провыл снаряд.
Гребер очнулся, подошел к сараю, вытащил ключ из кармана и отпер дверь.
— Идите, — сказал он.
Русские молча смотрели на него. Они не верили ему. Он отбросил винтовку в сторону.
— Идите, идите, — нетерпеливо повторил он и показал, что в руках у него ничего нет.
Русский, что помоложе, осторожно сделал несколько шагов. Гребер отвернулся. Он отошел назад, туда, где лежал Штейнбреннер.
— Убийца! — сказал он, сам не зная, кого имеет в виду. Он долго смотрел на Штейнбреннера. И ничего не чувствовал.
И вдруг мысли нахлынули на него, обгоняя одна другую. Казалось, с горы сорвался камень. Что-то навсегда решилось в его жизни. Он больше не ощущал своего веса. Он чувствовал себя как бы бесплотным. Он понимал, что должен что-то сделать, и вместе с тем необходимо было за что-то ухватиться, чтобы его не унесло. Голова у него кружилась. Осторожно ступая, пошел он по аллее. Надо было сделать что-то бесконечно важное, но он никак не мог ухватиться за него, пока еще не мог. Оно было еще слишком далеким, слишком новым и в то же время столь ясным, что от него было больно.
Он увидел русских. Они бежали кучкою, пригнувшись, впереди — женщины. Старик оглянулся и увидел его. В руках у старика вдруг оказалась винтовка, он поднял ее и прицелился. «Значит, это все-таки партизаны», — подумал Гребер. Он видел перед собой черное дуло, оно разрасталось. Гребер хотел громко крикнуть, надо было громко и быстро сказать так много…
Он не почувствовал удара. Только вдруг увидел перед собой траву и прямо перед глазами какое-то растение, полурастоптанное, с красноватыми кистями цветов и нежными узкими лепестками: цветы росли и увеличивались — так уже было однажды, но он не помнил когда. Растение покачивалось, стоя совсем одиноко на фоне сузившегося горизонта, — ибо он уже уронил голову в траву, — бесшумно и естественно неся ему простейшее утешение, свойственное малым вещам, и всю полноту покоя; и растение это росло, росло, оно заслонило все небо, и глаза Гребера закрылись.