Врубель
Шрифт:
Полагается в биографии представлять читателю родителей героя, членов его семьи. Александр Михайлович Врубель, отец, — светловолосый и светлоглазый, с мягкими чертами лица, спокойный, слегка даже флегматичный, весьма положительного, «позитивного», как тогда говорили, склада мыслей, с неукоснительными нормами поведения, с твердыми понятиями о добре и зле, о законе и беззаконии, о своеволии. Он не унаследовал от своего отца — деда будущего художника, наказного атамана астраханского казачьего войска — его буйный нрав и склонность к алкоголю. Нрав Александра Михайловича поражал своей уравновешенностью, а его отношение к семье могло бы возбудить зависть жен его сослуживцев. К этому времени ставший военным юристом, Александр Михайлович прошел через строевую службу — окончил кадетский корпус, служил
Больше оснований для размышлений о наследственности дает другой дед Врубеля, по матери, — Григорий Гаврилович Басаргин, военный генерал-губернатор Астраханской губернии и командир Астраханского порта. К высокому чину вице-адмирала он пришел, постепенно поднимаясь, от гардемарина. Участник ряда морских сражений, плававший в Средиземном и северных морях, он затем занимался ответственными гидрографическими работами в Каспийском море. Не от него ли унаследовал внук особенное пристрастие к образам моря в творчестве, особенную чуткость слуха к «музыке моря»?
Странная судьба выпала Врубелю — родиться в далекой Сибири, в Омске, куда был послан отец на службу в 1853 году, вскоре после женитьбы на Анне Григорьевне Басаргиной. Видимо, суровый сибирский климат со степными ветрами был вреден Анне Григорьевне. Вскоре после рождения четвертого ребенка она скончалась. Мише Врубелю было тогда три года.
Что унаследовал он от матери? Он не мог ее хорошо помнить, и все же он помнил ее всю жизнь. Ее фотографии были с ним неотлучно; едва окрепнув в рисовании, он срисовал с фотографии ее портрет. Ему заменила мать Елизавета Христиановна Вессель — женщина широкой души, судя уже по тому, что она решилась выйти замуж за человека, обремененного четырьмя маленькими детьми. Но хотя Миша был привязан к ней и называл ее Мамой, Мамашей, он никогда не забывал о потере родной матери, ранившей его душу.
Как уже отмечалось, Александр Михайлович был полон здравого смысла. Но, несмотря на это, он сам немало делал для того, чтобы подвести сына к тернистому пути художника. С какой-то естественной неизбежностью его здравый смысл, вера в разум, в силу, науки, в практическую деятельность вызывали в нем влечение к прекрасному, к эстетическому совершенству.
Занятия в школе Общества поощрения художеств, частные уроки рисования с учителем в Саратове — так еще с детства Миша вводился в сферу изящных искусств. К этому следует добавить постоянное соприкосновение с музыкой. Мачеха была пианисткой, и с ранних лет мальчик слушал произведения великих — Бетховена, Моцарта, Шуберта, Гайдна, Шопена. Одним словом, родители всячески содействовали тому, чтобы просветить детей не только в научном, но и в художественном отношении. Таким образом, Миша получал тогда в семье полную поддержку своей тяге к занятиям искусством. Родные гордились его успехами на этом поприще. Он начал уже писать масляными красками и исполнил четыре картинки-копии: с «Заката на море» Айвазовского, «Читающей старушки» Жерара Дове, со «Старика, рассматривающего череп» и «Восхода солнца» Гильдебрандта — с снегом, мостиком и мельницей. И хотя он отдавал себе отчет в том, что это опыты самоучки, не знающего еще профессиональной грамоты, тот факт, что последний пейзаж попал в магазин Шмидта и там продавался за 25 рублей как настоящее художественное произведение, втайне доставил ему тщеславное удовольствие и очень порадовал его родных.
Занятия живописью стимулировались новым знакомством или новой дружбой с неким Клименко, отметившим художественные задатки Миши, особенно в его фантазиях карандашом. По характеристике Миши Врубеля, его новый приятель — «большой знаток в искусствах, весельчак и, что нераздельно в русском человеке с эстетическими наклонностями, порядочный гуляка». И эта черта Клименко отмечается с осуждением. Заметим здесь весьма удивительное для мальчика-гимназиста попутное высказывание о характере Клименко, которое нам придется много раз вспоминать в будущем:
«…не знаю как тебе, а мне кажется, что моральная сторона в человеке не держит ни в какой зависимости эстетическую. Рафаэль и Дольчи были далеко не возвышенными любителями прекрасного пола, а между тем никто не воображал и не писал таких идеально чистых мадонн и святых». Эстетическое может быть не связано с этическим, но, судя по тому, что юный Врубель осуждает с этических позиций Клименко, он еще верит в возможность и необходимость их единства. Да, все пока достаточно просто, ясно и безмятежно в его душе.
Вместе с графическими и живописными опусами проблемы изобразительного искусства настолько прочно вошли в атмосферу дома, что захватили всех членов семьи. И уже частыми стали споры с отцом на художественные темы. Как Миша отметил в письме к сестре, этот вопрос поворачивался «разными сторонами, интересными для исследования». Какими же сторонами? Надо сказать, что художественные вопросы были тогда одними из самых животрепещущих, модных. Казалось, была странная зависимость: чем больше умами людей овладевала «позитивность», положительность, чем более укоренялись в их сознании доводы практического разума, тем с большей силой рвались они к выяснению вопросов судьбы изящного. Все имели тогда — или, точнее, считали, что имеют, — отношение к искусству. Даже газеты, обстоятельно освещая деловую и коммерческую жизнь города, с явным увлечением одновременно предавались разрешению эстетических проблем.
Уже ожидание передвижной выставки подняло в печати Одессы целую бурю словопрений на тему о назначении искусства, о том, что в нем главное — форма или содержание, что важнее в искусстве — тенденция, идея или совершенство, форма, красота. Видимо, вокруг этих вопросов и разгорались споры Миши с отцом — непреклонным приверженцем идейного искусства, хотя, разумеется, и изящного по форме.
Что мы знаем о взглядах юного Миши? Судя по образцам, выбранным для копирования, его привлекает в живописи «искусность», а в мотивах — их противоположность «низкой прозе» будней. Его тянет идеальное, можно сказать, «бесполезная красота». И вслед за тем он, присматриваясь к жизни одесского общества, в частности мамашиных пансионеров и их родственников, выносит приговор пустоте и бездеятельности их жизни вполне в духе идейности 1860–1870-х годов.
Надо заметить, в этом случае Миша Врубель настроен в духе семейных традиций. Он достойный племянник Виктора Антоновича Арцимовича — двоюродного брата отца, просвещенного сенатора, сыгравшего самую непосредственную роль в подготовке и проведении реформы об освобождении крестьян. Мишей Врубелем мог бы быть доволен и другой его дядя — Александр Ильич Скребицкий, создавший огромный исторический труд о проведенной реформе, одновременно врач-окулист, посвятивший свою жизнь разработке и пропаганде в России метода обучения слепых.
Либеральная настроенность поддерживалась в юном Врубеле и его любимыми писателями — И. С. Тургеневым, Н. В. Гоголем, которые воспринимались им тогда под этим идейным углом зрения. Его увлекает и В. Г. Белинский. Как приверженный русской словесности примерный гимназист, он отдает себя во власть воспитательной стихии отечественной литературы. Вот его выводы после поездки в Кишинев в гости: «Если гоголевская картина русского общества устарела, то никак не относительно бессарабского общества. Этот застой, болото с его скверными миазмами и порождает десятки болезней общества: самодурство, кокетство, фатовство, разврат, мошенничество и т. д. Вообще я положил себе за правило отвечать как можно обстоятельнее и логичнее на вопросы, которые задаёшь себе по поводу разных явлений в жизни окружающего — настоящей и прошедшей, этим я занимаюсь лежа в постели, ожидая, покуда „сладкий сон смежит мои веки“, в сочинениях по русской словесности (за что заслужил особое внимание Пересветова), позволь мне излагать мои мысли и в письмах к тебе», — обращается Миша к сестре.