Всадники ниоткуда (илл. Б.Лебедева)
Шрифт:
Я слушал его, вспоминая своё испытание, и, кажется, уже начал понимать, что случилось с Вано. Что сообразил Толька, по его выпученным глазам уразуметь было трудно, вероятно, начал сомневаться и проверять каждое слово Мартина. Сейчас он начнёт задавать вопросы на своём школьном английском языке. Но Зернов предупредил его:
— Оставайтесь с Вано, Дьячук, а мы с Анохиным пойдём с американцем. Пошли, Мартин, — прибавил он по-английски.
Инстинкт или предчувствие — уж я сам не знаю, как психологи объяснили бы мой поступок, — подсказали мне захватить по пути кинокамеру, и как я благодарен был потом этому неосознанному подсказу. Даже Толька, как мне показалось, поглядел мне вслед с удивлением: что именно я снимать собрался — положение трупа для будущих следователей или поведение убийцы у тела убитого? Но снимать пришлось нечто иное, и снимать сразу же на подходе к месту аварии Мартина. Там было уже не два самолёта, севших, как говорится, у ленточки, голова в голову, а только один — серебристая канарейка Мартина, его полярный ветеран со стреловидными крыльями. Но рядом с ним знакомый мне пенистый малиновый холм. Он то дымился, то менял оттенки, то странно пульсировал, точно дышал. И белые, вытянутые вспышки пробегали по нему, как искры сварки.
— Не подходите! — предупредил я обгонявших меня Мартина и Зернова.
Но опрокинутый цветок уже выдвинул свою невидимую защиту. Вырвавшийся вперёд Мартин, встретив её, как-то странно замедлил шаг, а Зернов просто присел, согнув ноги в коленях. Но оба все ещё тянулись вперёд, преодолевая силу, пригибавшую их к земле.
— Десять «же»! — крикнул обернувшийся ко мне Мартин и присел на корточки.
Зернов отступил, вытирая вспотевший лоб.
Не прекращая съёмки, я обошёл малиновый холм и наткнулся на тело убитого или, может быть, только раненого двойника Мартина. Он лежал в такой же нейлоновой куртке с «химическим» мехом, уже запорошённый снегом, метрах в трех-четырех от самолёта, куда его перетащил перепуганный Мартин.
— Идите сюда, он здесь! — закричал я.
Зернов и Мартин побежали ко мне, вернее, заскользили по катку, балансируя руками, как это делают все, рискнувшие выйти на лёд без коньков: пушистый крупитчатый снег и здесь только чуть-чуть припудривал гладкую толщу льда.
И тут произошло нечто совсем уже новое, что ни я, ни мой киноглаз ещё не видели. От вибрирующего цветка отделился малиновый лепесток, поднялся, потемнел, свернулся в воздухе этаким пунцовым фунтиком, вытянулся и живой четырехметровой змеёй с открытой пастью накрыл лежавшее перед нами тело. Минуту или две это змееподобное щупальце искрилось и пенилось, потом оторвалось от земли, и в его огромной, почти двухметровой пасти мы ничего не увидели — только лиловевшую пустоту неправдоподобно вытянутого колокола, на наших глазах сокращавшегося и менявшего форму: сначала это был фунтик, потом дрожавший на ветру лепесток, потом лепесток слился с куполом. А на снегу оставался лишь след — бесформенный силуэт только что лежавшего здесь человека.
Я продолжал снимать, торопясь не пропустить последнего превращения. Оно уже начиналось. Теперь оторвался от земли весь цветок и, поднимаясь, стал загибаться кверху. Этот растекавшийся в воздухе колокол был тоже пуст — мы ясно видели его ничем не наполненное, уже розовеющее нутро и тонкие распрямляющиеся края, — сейчас оно превратится в розовое «облако» и исчезнет за настоящими облаками. А на земле будут существовать только один самолёт и один лётчик. Так всё и произошло.
Зернов и Мартин стояли молча, потрясённые, как и я, впервые переживший все это утром. Зернов, по-моему, уже подошёл к разгадке, только маячившей передо мной тусклым лучиком перегорающего фонарика. Он не освещал, он только подсказывал контуры фантастической, но всё же логически допустимой картины. А Мартин просто был подавлен ужасом не столько увиденного, сколько одной мыслью о том, что это увиденное лишь плод его расстроенного воображения. Ему, вероятно, мучительно хотелось спросить о чём-то, испуганный взгляд его суетливо перебегал от меня к Зернову, пока наконец Зернов не ответил ему поощряющей улыбкой: ну, спрашивай, мол, жду. И Мартин спросил:
— Кого же я убил?
— Будем считать, что никого, — улыбнулся опять Зернов.
— Но ведь это был человек, живой человек, — повторял Мартин.
— Вы в этом очень уверены? — спросил Зернов.
Мартин замялся:
— Не знаю.
— То-то. Я бы сказал: временно живой. Его создала и уничтожила одна и та же сила.
— А зачем? — спросил я осторожно.
Он ответил с несвойственным ему раздражением:
— Вы думаете, я знаю больше вас? Проявите плёнку — посмотрим.
— И поймём? — Я уже не скрывал иронии.
— Может быть, и поймём, — сказал он задумчиво. — И ушёл вперёд, даже не пригласив нас с собой. Мы переглянулись и пошли рядом.
— Тебя как зовут? — спросил Мартин, по-свойски взяв меня за локоть: должно быть, уже разглядел во мне ровесника.
— Юрий.
— Юри, Юри, — повторил он, — запоминается. А меня Дон. Оно живое, по-твоему?
— По-моему, да.
— Местное?
— Не думаю. Ни одна экспедиция никогда не видела ничего подобного.
— Значит, залётное. Откуда?
— Спроси у кого-нибудь поумнее.
Меня уже раздражала его болтовня. Но он не обиделся.
— А как ты думаешь, оно — желе или газ?
— Ты же пытался взять пробу.
Он засмеялся:
— Никому не посоветую. Интересно, почему оно меня в воздухе не слопало? Заглотало и выплюнуло.
— Попробовало — не вкусно.
— А его проглотило.
— Не знаю, — сказал я.
— Ты же видел.
— Что накрыло — видел, а что проглотило — не видел. Скорее, растворило… или испарило.
— Какая же температура нужна?
— А ты её измерял?
Мартин даже остановился, поражённый догадкой.
— Чтобы расплавить такой самолёт? В три минуты? Сверхпрочный дюраль, между прочим.
— А ты уверен, что это был дюраль, а не дырка от бублика?
Он не понял, а я не объяснил, и до самой палатки мы уже дошли молча. Здесь тоже что-то произошло: меня поразила странная поза Тольки, скорчившегося на ящике с брикетами и громко стучавшего зубами не то от страха, не то от холода. Печка уже остыла, но в палатке, по-моему, было совсем не холодно.
— Что с вами, Дьячук? — спросил Зернов. — Затопите печь, если простыли.
Толька, не отвечая, как загипнотизированный присел у топки.
— Психуем немножко, — сказал Вано из-под своего мехового укрытия. Он глядел шустро и весело. — У нас тоже гости были, — прибавил он и подмигнул, кивком головы указывая на Тольку.
— Никого у меня не было! Говори о себе! — взвизгнул тот и повернулся к нам. Лицо его перекосилось и сморщилось: вот-вот заплачет.
Вано покрутил пальцем у виска.
— В расстроенных чувствах находимся. Да не кривись — молчу. Сам расскажешь если захочешь, — сказал он Тольке и отвернулся. — У меня тоже чувства расстроились, Юрка, когда я тебя в двух экземплярах увидел. Не перенёс, удрал. Страшно стало — мочи нет. Хлебнул спирта, накрылся кожанкой, лёг. Хочу заснуть — не могу. Сплю не сплю, а сон вижу. Длинный сон, смешной и страшный. Будто ем кисель, тёмный-тёмный, не красный, а лиловый, и так много его, что заливает меня с головой, вот-вот захлебнусь. Как долго это продолжалось, не помню. Только открыл глаза, вижу — все как было, пусто, холодно, вас нет. И вдруг он входит. Как в зеркале вижу: я! Собственной персоной, только без куртки и в одних носках.