Всадники ниоткуда. Романы

У каждого считающего себя писателем есть Учитель. Именно так — с самой-пресамой заглавной буквы. У кого-то — заочный (или заочные!), не ведающие даже о том, что каким-то хитрым образом повлияли на чье-то умение составлять русские слова в более-менее складные фразы. В данном случае список Учителей может быть безразмерным: от Тредиаковского до придуманного в свой час давней «Литературной газетой» Евг. Сазонова. У кого-то — кому и впрямь повезло особо! — Учитель есть или был очный, то есть реально, предметно, не исключено —

Сборники прозы Александра и Сергея Абрамовых, который вы (вовсе не опрометчиво, уверяю вас нахально и не прошу прощения за похвальбу) купили и сейчас держите в руках, — память о нем, об отце, дань его дарованию, его терпению в борьбе со мной, в те далекие годы наглым и самоуверенным юношей, его удивительному умению учить.

Он родился девяносто семь лет назад, как раз на переломе столетий, ходил в гимназию, которую закончил в год двух революций, повоевал на Гражданской, поучился «на физика» в тогдашнем МГУ, но все-таки пришел в журналистику, которая всегда и всех привлекала мнимой легкостью заработков и действительно легкой возможностью увидеть и узнать многое и многих в нашем суетливом мире. Двадцатичетырехлетпим молодым человеком он издал фантастическую книгу «Гибель шахмат», где по моде, заданной Жюлем Верном, предсказал шахматный компьютер — может быть, тот самый, который нынче и уже не первый год сражается с Каспаровым. Потом была еще одна книга — детектив, а потом журналистика засосала, закрутила, увела от литературы (хотя и не помешала в 1949 году вступить в Союз писателей СССР), и вернулся отец в прозу лишь в пятидесятые, написав с десяток тонких, лиричных и очень реалистических повестей. А тут и я довольно вовремя подвернулся…

Конец пятидесятых, шестидесятые — расцвет, взлет советской фантастики! Братья Стругацкие, Емцев и Парнов, Войскунский и Лукодьянов… Почему-то большинство писало парами… Мы с отцом зачитывались их книгами и книгами тех зарубежных авторов, которые нещедрое наше книгоиздание дарило читателям. Я в ту пору учился в очень техническом вузе, хотя и писал стихи, пробовал себя в журналистике (куда, подобно отцу, и ушел чуть ли не сразу после окончания института), играл в новую тогда для страны игру — КВН, а в свободные минуты сочинял вместе с отцом сюжеты предполагаемых фантастических книг, которые были бы не хуже тех, что издавались и брались нарасхват. Однажды отцу поднадоела эта умственная мура и он предложил: «А почему бы нам с тобой не изложить придуманное на бумаге?»

Ах, каким легким оказывается все в мире, когда тебе только двадцать с небольшим и из всех трудностей перед тобой — лишь хроническая нехватка денег на всякие студенческие радости!..

Сказано — сделано, как говорится в русском фольклоре. Сели и написали повесть «Хождение за три мира», перепечатали, уложили в конверт и послали по почте в издательство «Детская литература», бывшее в ту пору пионером в пропаганде отечественной фантастики.

Между прочим, мы тоже стали парой. Отец и сын Абрамовы…

Сегодня, по прошествии десятилетий общения с разного рода редакциями и издательствами, отлично понимаю детскую наивность поступка. Ну кто, в самом деле, всерьез читает рукописи, пришедшие по почте, «самотеком», без всякой протекции со стороны сильных мира литературы? А ведь прочли. И опубликовали в 1966 году в знаменитом тогда альманахе «Мир приключений». И гонорар, к слову, заплатили, который ни мне, ни отцу не помешал. И включили в план следующего года нашу авторскую книгу, которую еще надо было написать.

Стоит ли говорить, что мы ее написали?… Она вышла в срок под названием «Тень императора»…

Но я об учительстве.

Отец учил меня писать странно. Мы вдвоем, ругаясь порой до ссор и пугая этим маму, которая гордилась нашим союзом (и нашими скромными успехами), но не понимала отношений отца и сына, явно выходящих за рамки семейных, канонических. Ругаясь и мирясь, мы продумывали сюжет и идею до мельчайших подробностей, делили то, что должно быть написано, примерно пополам и расходились восвояси — писать. Иначе — писали мы порознь. Потом я приносил отцу написанное мною, он читал, вздыхал не без тяжести и начинал править мои рукописи стареньким «паркером», еще, по-моему, живущим в доме с войны. Он ничего мне не объяснял, когда отдавал исправленное и исчерканное. Я обижался, надувался, но у меня хватало ума внимательно изучить правку, перегореть, передумать и в итоге понять жесткую правоту отца как редактора. Мы писали общие вещи, и они просто не могли разваливаться на две части. Школа отцовской молчаливой правки была жестокой, требовательной, но справедливой. Так уж вышло, что я оказался терпеливым учеником и попусту не возникал. А посему в один прекрасный день (к тому времени мы написали и издали несколько романов, десяток повестей и несметную тучу рассказов — все, естественно, в этот трехтомник не уместилось…) правки на моей половине рукописи не оказалось, и отец сказал мне не без грусти: «Ты выписался, сын. Пары больше нет. Тебе пора работать самостоятельно».

Я его понял. Нам трудно стало стыковать наши половинки. Да и смысла не было. Мы разошлись, чтобы продолжить литературные игры отдельно друг от друга. Отца давно тянуло в детектив, меня — в современную, хотя и не без странностей, прозу. Так мы и пошли по жизни. Но это уже другая история…

Отец в конце жизни еще раз вернулся к фантастике, написав очень тонкий и очень личный, едва ли не биографический (хотя какая, к черту, биографичность в фантастике?!) рассказ «Бал». Он его не успел увидеть опубликованным. Сборник фантастики «Орион» вышел спустя пару месяцев после смерти отца.

Ему повезло в жизни: он много писал, хорошо издавался, да плюс к тому воспитал ученика, который — случайно или нет, не ведаю — оказался его родным сыном. То есть мною. Но как же повезло мне — с отцом! Вот уж он отнюдь не случайно стал моим Учителем. Сказано: судьба играет человеком… Я благодарен судьбе за ее прекрасную Игру. Полагаю, отец разделил бы мое о том мнение: он любил Игру, которая в данном случае носит имя фантастики.

Вообще-то фантастика — штука коварная. В том смысле, что она куда как сильно зависит от времени. Стареют идеи, становятся наивными (ну, в самом деле, нельзя же сегодня всерьез читать Жюля Верна!), приметы времени лезут из всех щелей и хорошо, когда лишь ностальгическую улыбку вызывают — а если раздражение?… Сегодня вон даже старые масштабы цен и старые деньги кажутся жутковато нереальными, а они были нашим бытом каких-нибудь шесть-семь лет назад… Мы с отцом писали в отчаянно советское время, и советские приметы, естественно, живут в наших книгах — даже тогда, когда действие происходит далеко от Земли. Можно было бы, конечно, внимательно перечитать написанное, безжалостно почистить тексты, выкинуть — в соответствии с правилами дня нынешнего! — всякие упоминания о коммунизме, капитализме и прочих «измах», убрать даже тот хилый минимум «социалистической идеологии», который тогда и заметен-то не был (фантастика ведь!), а сейчас даже меня, одного из авторов, малость раздражает. Можно было бы. Но тогда наши романы, повести, рассказы стали бы иными — не теми, какими мы с отцом их придумывали. Если хотите, это было бы моим предательством по отношению к отцу, да простится мне неуместная в предисловии высокопарность. И не только к отцу — ко мне тоже. К тому молодому человеку, который пришел в ученики к Учителю. Да и разве за эти смешные сегодня детали любили наши книги читатели? Нет, конечно! Если любили, то именно за фантастику. А ни она нам, ни мы ей не изменяли и не изменили. Порукой тому хотя бы тот факт, что «Всадники…» и «Рай…» выдержали не одно переиздание — от давних шестидесятых до наших девяностых.

Поэтому я все оставил, как было.

Сергей Абрамов

Снег был пушистым и добрым, совсем не похожим на жесткий, как наждак, кристаллический фирн полярной пустыни. Антарктическое лето, мягкий, веселый морозец, который даже уши не щиплет, создавали атмосферу почти туристской прогулки. Там, где зимой даже лыжи самолета не могли оторваться от переохлажденных кристалликов снега, наш тридцатипятитонный снегоход шел, как «Волга» по московскому кольцевому шоссе. Вано вел машину артистически, не притормаживая даже при виде подозрительных ледяных курчавостей.

— Без лихачества, Вано, — окликнул его Зернов из соседней штурманской рубки. — Могут быть трещины.

— Где, дорогой? — недоверчиво отозвался Вано, всматриваясь сквозь черные очки в поток ослепительного сияния, струившийся в кабину из ветрового иллюминатора. — Разве это дорога? Это проспект Руставели, а не дорога. Сомневаетесь? В Тбилиси не были? Все ясно. Мне тоже.

Я вылез из радиорубки и подсел на откидной стульчик к Вано. И почему-то оглянулся на столик в салоне, где подводил какие-то свои метеорологические итоги Толька Дьячук. Не надо было оглядываться.