Всё, чего я не помню
Шрифт:
– О чем?
– Как бы там ни было скучно, мы запомним этот вечер. А значит, оно того стоит, правда?
Через час мы стояли перед старым домом, похожим на лодочную фабрику. Охранники сверяли имена со списком, Самуэль сказал, что с ним «плюс один». Но охранники были необычные. Они здоровались с улыбкой, и вместо черных бронежилетов и наушников они были одеты во фланелевые ползунки, ну, как у детей, только взрослого размера, и у одного из них в переднем кармане лежал гигантский леденец.
– Это что за хрень была? – прошептал я Самуэлю по дороге
– Забей, это наверняка часть перформанса.
Но уверен он не был, да и я тоже, потому что искусством на этой вечеринке могло быть что угодно. Мы переходили из одного зала в другой, и Самуэль кивал парням, выглядевшим как девушки, и девушкам, похожим на маленьких мальчиков. Все были одеты или во что-то очень яркое или в черное. Некоторые косо смотрели на меня, они заметили, что я сюда не вписываюсь: кожа недостаточно светлая, мускулы слишком накачанные, кожаная куртка слишком черная, и от меня пахнет туалетной водой, а не п'oтом и табаком для самокруток.
Прежде чем ответить, Пантера долго думает. Жалею ли я о чем-то? Конечно. Все жалеют. Если кто-то говорит, что ни о чем на жалеет, он врет. Все носят внутри чувства потери, горя и стыда. Это совершенно естественно. И я понимаю, что его семья пытается убедить себя, что произошел несчастный случай. Ведь именно они в последнее время гонялись за ним как ищейки со своими разговорами об условиях страхования, деньгах на ремонт, требованиях к выдаче кредита и разделе наследства. В конце концов у него не осталось сил. Он сделал выбор. Был готов. Принял решение. А нам придется жить с этим дальше.
В помещении Пантеры было полно народа, на стенах висели экспонаты – зеркала, покрытые текстами и заголовками. На самой Пантере простыней висел американский флаг, завязанный узлом на одном плече, она обняла Самуэля и меня, сказала, что ждала нас весь вечер, а потом ушла здороваться с другими.
– Что скажешь? – спросил Самуэль, стоя перед одним из экспонатов. В руках мы держали пластиковые стаканчики с дешевым красным вином.
– Не знаю, – ответил я.
Потому что я и правда не знал. Мы переходили из одного зала в другой, осматривали предметы искусства, которые иногда оказывались искусством, а иногда просто пепельницей, забытой после вечеринки. Девушки вокруг выглядели богато, или мне всего лишь так казалось, ведь только богатые девушки могут приходить на вечеринку почти без косметики, с небритыми подмышками и грязными холщовыми сумками, не стыдясь этого. Единственная комната, в которой мы задержались подольше, находилась в самом дальнем конце помещения. Кто-то превратил раскаленную печь в предмет искусства.
– А вот это мне нравится, – сказал я.
– Мне тоже, – ответил Самуэль.
Мы постояли в этой комнате, от печи шло тепло, огонь потрескивал. Вдруг Самуэль вытянул руку и положил ее на печь. И держал, пока я не смахнул ее.
– Ты что, блин, делаешь? – спросил я.
– Просто хотел проверить, насколько она горячая.
Я посмотрел на него и подумал, в своем ли он уме. Потом посмотрел на огонь и подумал, что если хорошее искусство хорошо настолько, то я точно смогу научиться его любить.
Пантера вздыхает и разводит руками. Откуда же мне знать, что бы я сделала иначе. Думаю, человека нельзя спасти, если он этого не хочет. Есть что-то эгоцентричное в самой идее, что забота о всех, кто тебя окружает, лежит на тебе. Люди живут своей жизнью, а когда больше не хотят, с этим ничего не поделаешь. Я уверена, что это все равно произошло бы, даже если бы я не переехала в Берлин. Если бы чаще ему звонила. А ты как – чувствуешь свою вину? Хотел бы что-то изменить?
Нас прервали два студента художки. Самуэль кивнул им и спросил, кто автор этого крутого экспоната. Студенты засмеялись:
– Эта печь – часть стекольной мастерской.
Я сглотнул и приготовился. Но атаки не случилось. Ни ухмылок. Ни чувства, что стоишь там голый. Самуэль не свалил все на меня, не сказал, что это мне пришла в голову такая идиотская мысль. Он просто подул на руку, рассмеялся и спросил, будет ли потом афтерпати. Когда студенты ушли, мы с Самуэлем остались стоять, огонь потрескивал, вокруг слабо пахло то ли горелыми волосами, то ли серой.
– Все равно лучше этого тут ничего нет, – сказал Самуэль, и я кивнул.
Он поддержал меня. Не дал мне упасть. Я подумал, что всегда сделаю то же самое для него.
Пантера смотрит на меня с удивлением и, может, немного с отвращением. Ты что, шутишь? В каком смысле – «облегчение»? Я была совершенно убита горем. Со смертью Самуэля умерла часть меня. Нет ничего, ни единого атома в моем теле, который испытал бы «облегчение», когда я услышала, что произошло. Без обид, но если человек так думает, он, должно быть, не в себе.
После вечеринки в художке мы поехали в центр. В «Ист» была очередь, но в дверях стоял Иббе из тренажерки, я изобразил Хамзу, подняв два пальца, и Иббе нас впустил.
– Вау, – сказал Самуэль, когда мы нашли столик в углу. – Я что, только что увидел, как двое цветных попали в «Ист» в полвторого ночи в субботу после зарплаты?
– Позвоним в Книгу рекордов Гиннесса?
Мы чокнулись, выпили, заказали еще, пошли на танцпол.
– Зачетная задница.
– Зацени эту фигурку.
– Глянь, какая попка у этой кошечки.
– Вот это да!
– Отличная задница!
Мы говорили все это скорее себе самим, а не девушкам. Когда заиграла песня, которая нравилась Самуэлю, он двинулся на танцпол. Он танцевал так, что на него показывали пальцем и качали головами. Изображал руками восход солнца и орал припев. Опускался на корточки и шепотом делился секретами с осколками бокалов на полу. Трясся как маракас. Когда он вернулся, чтобы сделать глоток, я почувствовал запах его работающего на полную дезодоранта.