Всё, что от тебя осталось

Беяз Кати

Она сидела в моем кабинете на выписку. Ее жилистые руки перебирали стежки на краю пижамы, а глаза спокойно смотрели в мое заключение.

– Как ваши голоса? Вы же, бывает, еще говорите с ними? – спросила я, взирая исподлобья на Лукрецию.

– Не буду сочинять, Мария Павловна, я все еще их слышу, – тихо произнесла пациентка.

– Так как же мы будет вас выписывать?

– Я научилась с ними договариваться, – быстро и четко ответила она, – хотя, склоняюсь, будет уже неуместным называть один голос множеством.

– Что вы хотите сказать?

– Раньше их было пять, сейчас остался один.

– Это неоспоримый прогресс.

Но нас интересует, не остался ли самый агрессивный из всех. Вы же понимаете?

– Несомненно. И я с уверенностью могу сказать, что он самый разумный и логичный.

– Как же это проявляется?

– Ему не нравится сидеть взаперти, и мы договорились вести беседы поздней ночью. Днем же он не появляется вовсе.

– О чем же вы беседуете, если не секрет? – все тем же тоном расспрашивала я Лукрецию. Ее зрачки более не бегали. И даже учитывая, что она не могла переносить мой взгляд дольше нескольких секунд, Лукреция вполне могла концентрироваться на моей папке, картине Босха справа от нас и узоре на ковре.

– О жизни и смерти, о добре и зле, о вечных человеческих ценностях.

– Правда? Кто говорит больше в ваших диалогах?

Было видно, что она замешкалась с ответом. Но вскоре довольно рассудительно заявила:

– Я, я говорю больше. Но когда я прошу его рассказать мне что-то, он говорит больше, рассказывая удивительные истории.

– О чем эти истории? – захлопнув папку с историей болезни, поинтересовалась я, уже практически уверенная в выписке. Мы не можем держать всех шизофреников, их слишком много. Поэтому пациенты с вялотекущей шизофренией, изъявив желание покинуть больницу, покидают ее. Нам всегда кажется, что сумасшедшие в первую очередь опасны для общества, но этот не так. Чаще они наносят вред себе и намного реже другим.

– Это истории человечества, – Лукреция задержала свои чайные глаза на мне дольше обычного.

– Простите?

– Рассказы из истории народов. О войнах, о предательстве, смерти, насилии, ужасах прошлого.

Я снова открыла бледно-сиреневую папку. Родители историки. Оба доценты исторического факультета.

– И что вы чувствуете, слушая эти рассказы? Они вас удручают? Злят, возможно, оскорбляют?

– Они не вызывают во мне ничего из всего вами перечисленного. Я историк, как и мои родители, и мне важно знать правду. Поэтому я просто записываю.

Это походило на правду.

– Можно я взгляну на ваши записи?

Она наблюдалась у другого врача, и только пару месяцев назад была переведена ко мне. Хрупкая женщина вытащила из матерчатой сумки стопку общих тетрадей. Почерк первой из них выглядел довольно округло, что вселяло надежду. Буквы правильно наклонялись вправо, практически не имея острых углов. Общее полотно письма совсем не резало глаз, если б не полное отсутствие разделения его по предложениям. Я не нашла в тексте ни одной точки, а соответственно ни одной заглавной буквы кроме начала имен. Самым частым знаком препинания являлось тире. Оно приходило на помощь в любой попытке завершить мысль, разделить структуры. Было понятно, что Лукреция хорошо училась в школе и много писала в своей жизни. Остальные странности являлись довольно естественным для человека больного шизофренией. Дословно этот термин переводится как расщепление сознания, оттого пациент тщетно пытается соединить все воедино, избегая разделительные знаки. В борьбе не потерять целостность восприятия мозг больного может даже объединять

несколько слов в одно невероятно длинное. Глаза словили несколько одиночных предлогов, соединенных в слова, но и это было для моей пациентки более чем нормально. В общей сложности передо мной был текст больного, не имеющего склонности к агрессии и насилию, что я, собственно, и пыталась для себя прояснить.

Вдруг в самом низу в середине слова проскочила латинская «т». Перелистнув страничку, я с удивлением теперь наблюдала ее все чаще. Она множилась, а слова с ее включением выделялись более размашистым импульсивным письмом.

– Здесь есть тетради, когда с вами говорили все пятеро? – поинтересовалась я. Мне было важно определить разницу ее внутреннего состояния между «тогда» и «сегодня». Когда эту худую женщину привезли к нам, она меняла голоса и угрожала расправой всему персоналу. Она спорила и противоречила сама себе. Закрывая уши, кричала, чтобы все четверо говорили по очереди и не гневили пятого. Часом ранее она напала на своего отца с ножом, обвиняя его в лжесловии. Лукрецию заперли в клинике на полгода. Однако уже два месяца пациентка не проявляла признаков агрессии, вела себя вменяемо и говорила только от своего имени.

– Вот эта, бордовая. Там немного напутано, надо будет заново переписать. Они кричали, перебивая друг друга, – застенчиво обронила она и снова заняла прежнюю позу, выложив передо мной вишневую тетрадь с помятыми краями.

Моя правая рука дрогнула. Уже привычная глазу кириллица без заглавных букв и точек практически в каждом слове перемешивалась с буквами совершенно различных языковых групп. Тут были и «о», увенчанное двоеточием, и «с» с волнистым хвостиком внизу, а так же «а», коронованная галочкой. Реже встречались иероглифы и клинопись.

– Вы уверены, что без «их» помощи сможете расшифровать этот текст? – смутилась я.

– Конечно, я же историк! – оптимистично заулыбалась Лукреция.

Что ж, на мой взгляд, прогресс был налицо, и за шесть месяцев лечения у нас она, судя по всему, смогла договориться с собой. Я поставила дату и подпись на выписке.

Нажав одну из кнопок под столом, я вызвала санитара проводить ее. Вскоре дверь отворилась, и высокий парень прошел к столу. В коридоре меня уже ожидал следующий пациент. Проходя мимо него, Лукреция на секунду глянула ему в глаза и тут же потупила взор, обнимая свою сумку, полную уникальных знаний.

– Она, она… Нет, вы видели? – вскрикнул немолодой мужчина. Его привели в смирительной рубашке, из которой он принялся вырываться, как только они поравнялись в дверях. Пациент плюнул вслед уходящей Лукреции и уже в следующее мгновение принялся читать слова какой-то молитвы так быстро, что губы его не успевали за мыслями, разбрызгивая слюну вокруг рта.

Седые взъерошенные волосы неимоверно его старили, хотя в истории болезни значилось тридцать шесть лет.

– Развяжите меня! – почти приказал он.

– Прошу вас, присядьте, – игнорируя его просьбу, я указала ему на стул.

– Тогда вытрите мне бороду, – взирая на санитаров, попросил он уже более спокойным тоном.

Один из них снял с шеи полотенце и вытер ему лицо.

– Только не говорите, что вы ее выписали?!

– А что вас удивляет? Она, между прочим, уже давно ведет себя намного спокойнее вас! – словно разговаривая с маленьким ребенком, я погрозила ему пальцем.

– Вы что, вправду не видели, как исказилось ее лицо?