Все это очень странно
Шрифт:
Мистер Кассатти отвез Кэролла в больницу, где врач сделал ему обезболивающий укол и сказал, что пришить кончик пальца будет очень просто.
— Каким образом, интересно? — спросил мистер Кассатти. — Он говорит, что палец остался в зубах у собаки.
— Какой собаки? — спросил врач.
— Это собака откусила, — объяснил Кэролл.
Врач удивленно поднял брови.
— Собака в библиотеке? Судя по срезу, палец попал в машину для резки бумаги. Слишком ровная рана, собачий укус выглядит иначе. Значит, кусочек пальца вы не принесли?
— Собака его съела, — сказал Кэролл. — Миссис Рукк сказала, эта собака съест меня, но она почему-то
Врач и мистер Кассатти вышли поговорить в коридор. Кэролл дождался, когда они повернут налево, к столику медсестры, и выскользнул из кабинета в другую сторону, к выходу из больницы. Идти было немножко трудно — видимо, обезболивающее ослабляет действие гравитации. При каждом шаге Кэролл подпрыгивал, отталкиваясь от асфальта. Когда передвигаться пешком стало совсем сложно, он сел в такси и назвал адрес фермы Рукков.
Палец нисколько не болел, и Кэролл старался не забыть сказать об этом Рейчел. Руку забинтовали марлевым бинтом, теперь она казалась ему совсем чужой. Под марлей ощущалось приятное тепло. Кожа тонкая и натянутая, как резиновая перчатка. На душе у Кэролла стало гораздо легче: конечно, не сразу, но он научится терять, поднатореет в этом деле — навык придет так же легко, как и все остальное в жизни.
Они с Рейчел поженятся у пруда, весной, под свежей листвой шестичасового дуба. Мистер Рукк наденет свой самый нарядный нос — латунный, с розовой бархатной подкладкой, или другой, в цветочек. Кэролл вдруг вспомнил маленькую могилу у тропинки, ведущей к пруду, — никакой это не пруд, решил он, — нет, они поженятся в церкви. Или в библиотеке.
— Высадите меня здесь, — сказал он водителю.
— С вами точно все в порядке? — спросил тот. Кэролл кивнул — да, точно, точно. Он помахал вслед такси рукой с укороченным пальцем.
Миссис Рукк сошьет дочери свадебное платье с высокой талией — атлас, шелк, кружева, оно будет желтовато-бледное, как мотыльковые крылья, а еще будет свадебный торт с восемью веселыми собаками из сахарной глазури, белой, как снег. Церковь он почему-то никак не мог представить. Она растекалась, менялась в воображении — стала сначала библиотекой, потом черным прудом. Окна были высокие, узкие, а стены сырые, как в колодце. Внутри тоже все менялось, стены сближались, превращались в стеллажи с книгами, в темные бархатные волны. Кэролл представил, как ведет Рейчел к алтарю, а черная вода добралась до щиколоток, будто у них обоих уже нет ступней. Опять вспомнился белый свадебный торт — стоит разрезать его, и темнота хлынет, как чернила.
Кэролл помотал головой и прислушался. Со склона холма сквозь редкие новогодние елки доносился глухой щемящий звук. Это будет замечательная свадьба — хорошо, что он потерял лишь кусочек мизинца, а не безымянный палец. Во всем надо видеть хорошие стороны, подумал Кэролл. И пошел по тропинке к пруду, чтобы сказать об этом Рейчел.
ШЛЯПА СПЕЦИАЛИСТА
— Когда ты Мертвая, — говорит Саманта, — тебе не надо чистить зубы.
— Когда ты Мертвая, — говорит Клер, — ты лежишь в деревянном ящике, и там всегда темно, но ты нисколько не боишься.
Клер и Саманта — двойняшки. Вместе им двадцать лет, четыре месяца и шесть дней. Быть Мертвой у Клер получается лучше, чем у Саманты.
Няня зевает, прикрыв рот длинной белой ладонью.
— Я сказала, идите чистить зубы и пора спать.
Она сидит между ними на цветастом покрывале. Все трое играют в паунс, карточную игру с тремя колодами, по одной на каждого игрока. У Саманты не хватает валета пик и двойки червей, Клер то и дело жульничает, но няня все равно выигрывает. На руках у нее разводы крема для бритья и прилипшие кусочки туалетной бумаги. Трудно сказать, сколько лет этой новой няне — сперва двойняшки думали, она взрослая, но сейчас няня кажется не старше их самих. Как ее зовут, Саманта забыла.
— Когда ты Мертвая, — упрямится Клер, — ты не спишь всю ночь.
— Когда ты Мертвая, — объясняет няня, — тебе всегда очень холодно и сыро, и надо лежать тихо-тихо, а то придет Специалист и заберет тебя.
— Тут в доме водятся привидения, — сообщает Клер.
— Я знаю, — кивает няня, — я здесь жила.
Кто-то крадется по лестнице вверх, Кто-то рыдает, рыдает в холле, Кто-то приоткрывает дверь, Кто-то вздыхает под полом.Клер и Саманта приехали на лето к отцу, в старый дом под названием Восемь Труб. Мама у них умерла. Ровно двести восемьдесят два дня назад.
Отец пишет книгу о Восьми Трубах и о поэте Чарльзе Читхеме Рэше, который жил здесь в конце прошлого века. В тринадцать лет Рэш убежал из дома на море, а в тридцать восемь вернулся. Женился, произвел на свет ребенка, три тома слабых малопонятных стихов, роман под названием «Смотрящий на меня в окно», еще более слабый и малопонятный, и в 1907 году снова исчез из дому, теперь уже навсегда. Отец говорит, что некоторые стихи Рэша все же не лишены смысла, да и роман не такой уж длинный, в конце концов.
Как-то раз Саманта спросила, почему он решил писать книгу именно о Рэше. Потому что этого еще никто не делал, сказал отец, а вы с Самантой лучше идите играть на улицу. Это я Саманта, сказала она, но он только нахмурился и проворчал — как вас различить, если обе в синих джинсах и клетчатых рубашках? Почему одна не может одеваться в зеленое, например, а вторая — в розовое?
Двойняшкам больше нравится играть в доме. Восемь Труб — дом большой, не меньше приличного замка, только еще темнее и грязнее, чем Саманта представляла себе замок. Правда, здесь больше всяких диванов, фарфоровых пастушек с отбитыми пальцами и меньше комплектов оружия. А рва вовсе нет.
Дом открыт для экскурсий. Туристы, в основном семьи с детьми, осматривают угодья Восьми Труб и два первых этажа. Третий этаж отдан в распоряжение Саманте и Клер. Иногда они играют в исследователей, иногда ходят за служителем, который проводит экскурсии. Через неделю после приезда двойняшки выучили все его пояснения наизусть и теперь беззвучно, одними губами рассказывают вместе с ним. А иногда помогают продавать открытки и книги Рэша в маленькой сувенирной лавке.
Мамаши улыбаются им и часто говорят что-нибудь ласковое, но двойняшки лишь молча смотрят в ответ. Вечные сумерки старого дома придают полноватым женщинам бледный, усталый, какой-то расплывчатый вид. В Восьми Трубах все они, — отцы, матери, дети — кажутся уже не совсем настоящими, не такими, как в очереди у кассы. Туристы уходят и никогда не возвращаются, так что, возможно, они и не настоящие. Двойняшкам хочется предупредить их: лучше не выходить из дома, а если вам надо ехать, идите прямо к машинам, и побыстрее.