Всё хоккей
Шрифт:
До меня вдруг дошло значение этих слов. И я даже не удивился. Разве я впервые убиваю? И разве не убивают все? Разве мы чем-то отличаемся от животных. Просто они убивают, борясь за свою жизнь. Мы же в основном убиваем из-за угла, но тоже — борясь за свое существование… Сегодня я убил человека по-настоящему. Не зная его, ни разу не видя его, не имея к нему никаких претензий. И не желая его убивать… И уже оправдать меня будет некому. Мой бесценный, мой единственный, мой самый любимый адвокат уже умер. Моя мама. И не я ли убил и ее? И Альку? И военрука? И голубя?… И нет оправдания мне за эти
А потом я сидел в раздевалке, как в камере предварительного заключения, и мне в лицо ослепительными вспышками щелкали фотоаппараты. Словно затворами автоматов. Я машинально закрывал лицо руками. Так научила меня мама. Закрывать лицо лишь в двух случаях: когда не хочешь видеть или когда не хочешь, чтобы видели тебя. У меня случились два случая одновременно. И я закрывал лицо руками, изо всех сил сжимая их.
Щелчок, еще щелчок. Словно выстрелы. Так говорил военрук. Спорт — это тоже война. И жизнь тоже. Боже, как же я ее избегал. Неужели этот старый военрук был прав? И война в каждом мгновении, в каждом движении, в каждом слове для нас продолжается. И врагов на ней больше, гораздо больше, чем друзей. На нас идут целые батальоны. А рядом — только немногие друзья, остальные — лишь товарищи по оружию или по несчастию.
Меня тоже предали, и, наверное, очень не любили. Впрочем, за что меня было любить. И я понял, отчетливо, до пульсирующей боли в висках понял, насколько у меня мало друзей. Ни одного.
Щелчок. Еще щелчок. И еще. Когда же наконец-то закончится моя смерть? Хотя, наверное, это всего лишь холостые выстрелы. Как говорил военрук, на гражданке стреляют холостыми, но все равно убивают. Незаметно, но убивают. Меня сегодня убивали в первый раз, и я заслужил это, потому что сам убивал не раз. Как на войне…
Сквозь автоматную очередь фотоаппаратов я вдруг услышал знакомый голос. Это кричал Шмырев. Он отгонял папарацци словно злейших врагов. Наконец они исчезли. Наверное, впервые в гламурных журналах я появлюсь не с сияющей ослепительной улыбкой, а с раздавленной несчастной гримасой.
— Фу, — Санька промокнул носовым платком свои помятые щеки и лоб. — Подонки, на чем угодно сделают свой поганый бизнес.
Я поднял на Саньку бледное, вмиг постаревшее лицо. Мне не хотелось ему отвечать, так же как и всем остальным, но я ответил.
— Спасибо, Санька. Ты иди, пожалуйста, иди.
— Но может быть… Я же понимаю, как тебе… В общем, если что…
— Иди, Санька, — прохрипел я.
Видно в моем голосе, жестах было что-то такое, что Санька больше не сопротивлялся. Только тяжело вздохнул. Вплотную приблизился ко мне. Положил свою широкую ладонь на мое плечо, слегка его пожал и быстрым шагом вышел из комнаты.
Я облегченно вздохнул. Мне не нужны были ни утешители, ни благодетели. И меньше всего я нуждался в Саньке. Друзья из прошлого остаются лишь в прошлом. Я вдруг отчетливо осознал, что с Санькой такое никогда не могло произойти. И Санька даже случайно не смог бы убить человека.
Боже, я же сегодня убил! В моих глазах вновь помутнело, я схватился за голову. И уже ничего больше не помнил.
Очнулся я у себя дома лишь следующим утром. И поначалу ничего не понял и не хотел понимать. И словно сквозь прозрачную пелену увидел перед собой врача и нашего капитана Леху Ветрякова. Издалека до меня донеслись их голоса.
— Ничего страшного, — бодрым голосом объявила доктор. — Пару деньков отлежится и будет как новенький. Это всего лишь шок, вызванный нервным стрессом. Это быстро проходит… Так что действительно ничего страшного.
Ей, конечно, ничего страшного, пронеслась в моей голове злая мысль. Она никого не убивала. Хотя как знать?
— Я тоже на это надеюсь, — не менее бодро ответил Леха. И мне показалось, что он немножко заигрывал с врачихой. — Сами понимаете, он — первоклассный нападающий. И такая потеря будет большим ударом для всей нашей команды. Как и для страны.
Леха не думал об убитом. И обо мне он тоже не думал. Он думал, как остаться капитаном лучшей команды. Мне даже показалось, что он до конца не осознавал, что на самом деле произошло. Да и как он мог осознавать, если это произошло не с ним.
Когда врач ушла, притворяться спящим уже не было смысла. И я громко кашлянул, чтобы привлечь внимание Ветрякова.
— О, Талька! Очухался! — радостно завопил Леха. — Умница! И врачиха — умница, все правильно говорила. Кстати, она ничего, жаль, что ты ее не видел. А глазки! Как у молодой косули. Правда, халатик, к сожалению, скрывал фигуру. Вдруг она квадратная, как у меня?
— Леха, — оборвал я его болтовню и поманил к себе пальцем. — Леха, как там, он и впрямь мертв?
Леха печально вздохнул. Хотя меньше всего на свете ему хотелось говорить о печальном. Он не любил ни сложностей, ни сложных разговоров. Куда приятнее поболтать о молоденькой врачихе.
— Ну, в общем… В общем, мертв он… Как пить дать, мертв. А что делать? Уже ничего не поделаешь, только остается смириться с этим фактом. Во всяком случае, ты ни в чем не виноват. Такие случаи уже бывали в истории спорта. Не ты — первый и дай Бог, чтоб последний. Но я сомневаюсь. Так что твоя совесть чиста.
— Уж куда чище, — прохрипел я, вновь откинул голову на подушку и прикрыл глаза. — Кто он, Леха?
— Кто? — Леха засуетился, наливая себе чай. — Да никто. А тебе зачем это знать? Такие вещи лучше не знать. Чем меньше знаешь, тем проще жить. На войне, кстати, тоже не спрашивают паспорт того, кого убивают.
Я перехватил руку Ветрякова и крепко ее сжал.
— Кто он, Леха?
— А у тебя сильная рука, Талька. Еще пару деньков и как миленький встанешь на лед.
— У меня и сильные нервы, не беспокойся. Кто он, Леха?
— Фу! — Ветряков сделал большой глоток, осторожно проглотил горячий чай и промокнул вспотевший лоб салфеткой. — Ну и настырный же ты. Я же сказал — никто! Просто никто. Ты знаешь, я даже такой серости в жизни и не встречал. У него даже фамилия Смирнов. Разве запомнишь? Как будто мертвый человек, и жалеть его надо, ты согласен, жалеть нужно всех мертвых? Но это? Знаешь, как будто и не было человека. Был и нет. Просто так. Был и нет. Я не знаю, но мне кажется, что ты убил — случайно, конечно! — просто серость.