Все и девочка
Шрифт:
Тамара молчала. Тогда бабушка Дуня всплеснула руками:
– Да что ж это! Ей предложение делают, а она молчит.
И как-то вдруг увидела видением или почувствовала, что это может быть единственный шанс ей быть бабушкой, а роду выжить.
– Нет уж, вы ее берите, берите, – взяла Тому за руки и тихонечко втолкнула в его руки, – и низкий вам поклон. Берите в жены, и низкий вам поклон, – повторила, – не обижайте ее и внучка ждем незамедлительно.
Что ж, она – ответработник. Уважала и обожала только своего начальника. Платонически любила его, слушалась и не могла ослушаться и в этот раз. «Выходите за этого невозможного Рукова!» Что за непоследовательность такая? То перед командировкой говорил, что боится,
Аркадий Ефимович восхищал ее всем: и тем, что, будучи сугубо техническим человеком, знал всего «Евгения Онегина» наизусть. Но в последнем разговоре он сказал:
– Тамара Ивановна, вы сядьте и не обижайтесь. Что я вам скажу – это сугубо конфиденциально, между нами. Нельзя женщине одной! Место женщины – в посильном материнстве.
Она кивнула.
– Значит, карьера и материнство смогут разойтись более или менее миролюбиво. У вас есть мама? Родите ей от этого невозможного Рукова внука или внучку. Нет, вы подождите, вы сидите, я вас как старший по возрасту прошу. Хоть в какой-то степени долг перед родом вами будет выполнен. Вам не надо будет всю оставшуюся жизнь каждую ночь думать: «Ну хоть бы другая сестра родила, ну хоть бы наш род продолжился, ну хоть бы я покачала племянников», и вы спокойно сможете заняться своей непосредственной работой по профессии.
Посватался Руков, когда приехал, и все толкали ее – сестры с одной стороны, а мать с другой, а она ждала решения Аркадия Ефимовича. И вот оно, оказывается, какое – решение ее начальника. Она привыкла к отвеработному кругу людей и смогла принять предложение только через вышестоящего начальника, так как привыкла верить его словам. Тем более что та неясная фраза Рукова, сказанная в Новосибирске ей одной – «Выходите за меня, но не сейчас, а когда произойдут известные события» – разъяснилась теперь. Большие люди в поступках и делах соизмеряют себя с большой политикой. Умер Сталин, началась кадровая перестановка, Руков смог перевестись в Москву. Что ж – замуж так замуж – решила она, не думая тогда, что это была фраза Крупской – приписка к письму Ленина в ответ на его предложение.
Оглушенная, Тома отошла к окошку. Неясно, что делать? Леонид Николаевич – ничего, хороший, ответственный человек, приятный человек. Но ведь он чужой человек. Как же быть? Разве можно чужому человеку всю свою жизнь доверить? К лицу ли это мне, ответственному работнику? Он и сам за многих людей отвечает. Как же он так? Мы друг друга и не знаем практически. Ну да, четыре года переписывались, полтора раза встречались.
Никого не видя и не слыша, как ступоре стояла она у окна. Мать буквально впихнула её в руки Леонида Николаевича. Он молодцевато поблагодарил её за доверие, они пошли к машине и поехали в его комнату в центре.
«Ого, в центре! – отзвуками пробежало в головах Риты и Вали, – комната в центре – это не хухры-мухры».
На Фасадной он стал рассказывать ей о новостях в Сибирском отделении Министерства, какие там произошли перестановки в связи со всем понятными политическими событиями (смерть Сталина), а именно то, что Ермакова перевели на его место, а Котелкова попросили.
– Куда попросили? – не поняла она.
– Ну куда просят… – без укоризны улыбнулся он и посмотрел ей в глаза, – на заслуженный отдых.
Во всем этом она плохо разбиралась, но всё-таки сказала, может быть, из политеса: «Как жаль, он куратором нашим был, мы с ним на Красноярский карьер ездили».
Он немного помолчал, потом стал рассказывать, как и какую должность он получил в Москве, стал объяснять, какая команда собралась в лице Пронина и Толкачева и еще кого-то, и отметил, что при его должности нельзя было уходить с работы, как он бы этого ни хотел по своему чувству. Нельзя было просто приехать к ней. С такой должности не уходят, можно только переводом, когда тебя просят в новую команду, которая собралась после известных политических событий. Мы сейчас работаем в новой команде на Хрущева.
Она понимала, что ему зачем-то нужно было поговорить с ней об этом и даже включить её в круг волнующих вопросов, как бы приблизить к себе, как супругу. Но в московском министерстве она тем более не разбиралась. И мужчины такого уровня не ставили её в известность о своих замыслах и концепциях, поэтому она по большей части считала, что у мужчин нет и не бывает таких разговоров. Она же практик. Поэтому она ехала в центр, на Фасадную, где их ждало семейное жильё в размере коммунальной комнаты и слушала его откровения как марш Мендельсона, свой свадебный марш, раз уж она решила, что выйдет за него замуж.
Только в машине к ней вернулись её чувства, до этого как будто замороженная была. Как же так? Я еду жить с чужим человеком и к чужим людям? Все эти мысли не давали ей покоя.
Когда они вошли в его большую комнату, сели на банкетку, как в театре, и стали смотреть в окно на большую высотку перед собой, как на собственный Кремль, как на отчет о своих достижениях, – это было торжественно и красиво. И консьержка в подъезде, и лифт, и мусоропровод, и горячая и холодная вода – всё это было так необычно. И он, отчитывающийся, что сделал за эти несколько дней: «Принял к руководству плановый отдел в министерстве, получил эту комнату для жилья, купил машину, чтобы самостоятельно передвигаться, ну и сделал вам предложение», – пошутил он.
Она всё так же была напряжена. Потом в дверь постучали. Оказывается, надо было идти знакомиться с другой проживающей в этой квартире семьей. Квартира двухкомнатная. Кухня небольшая, в отличие от комнаты, – метров десять. Там сидели и улыбались простые душевные люди: муж, шофер, водитель Мингео, живой, оборотистый, какими всегда бывают шоферы, тем более у таких начальников – в Мингео самого Смирнова шофер! – и его жена, домохозяйка. Познакомились. Они стали звать старшего сына, чтобы он пришел познакомиться с новыми соседями. Этот уже почти молодой человек смущался и отнекивался от знакомства, от родительских наталкиваний. Он весь в себе. Просили двух сестренок-погодков, еще подростков, помладше брата, идти знакомиться. Те наоборот, были рады подойти к столу, и сделали это с удовольствием, из любопытства, из предощущения взрослой жизни. Вот уже сейчас они стоят на её пороге. Со стола дали им пироги, и они были довольны, аппетит хороший. А пятилетний карапуз Генка – такой пострел! Таращил на соседей глаза, потом сползал с ручек, бойко делал военное движение и быстро убегал к маме на ручки. Очень был очень доволен и так проделывал несколько раз.
Муж – невысокий, крепкий, с пронырливыми глазами (наконец-то дошло до взрослых, кто хозяин в доме – такой именно, который звезд с неба не хватает, но и своего не упустит) предложил тост за знакомство, за дружбу и понимание в квартире:
– Милости просим! И за знакомство выпьем! И за совместную жизнь во вверенных нам жилусловиях.
Жена-домохозяйка широким жестом пригласила гостей откушать с накрытого ею стола.
Тома улыбалась и молчала, пока милые и добродушные люди, словом, как всегда у русских, за первым столом дают много обещаний и напутствий. Правда, её больше волновала предстоящая неизвестная ночь. Но в целом посидели хорошо. Со своей стороны Леонид тоже поднял рюмку и заверил, что будем жить в согласии и дружить, ибо делить нам нечего: у нас общая квартира. Мужчины еще потом выпили по нескольку рюмок, жена его тоже не отставала от мужчин, а Тома пригубила одну и на том закруглилась.