Все или ничего
Шрифт:
— Постой-постой. — До Владимира начинало медленно доходить. — Ты где всего этого набрался? Это же… это ведь непристойность. Ты послушай себя!
— Хватит, наслушался. Вы мне, дяденька, столько лет лапшу на уши вешали! Как моя настоящая фамилия? Не Львов, нет! Иванов? Петров? Сидоров? Может, Собакевич?
Владимир нервно взвел курок испанского мушкета, будто готовился застрелить наповал невидимого врага. Но не имелось у него ни пуль двадцать третьего калибра, ни фитильного запала. А потому пришлось взять себя в руки.
— Из твоего монолога, — ровно, бесстрастно резюмировал он, — я понял две вещи. Первая — что вы проходите по литературе Гоголя. Он гений, бесспорно. Колоритный персонаж Собакевич, да? И второй вывод: ты вчера пообщался с нашими драгоценными родственниками.
— С твоими. То есть, — спохватился Петя, — с вашими, дядя. Ко мне они никакого отношения не имеют. Я вам неродной.
— И они, — будто не слыша его, продолжал Львов-старший, — открыли тебе глаза, так? Выложили напрямик всю правду-матку. О твоем усыновлении.
— А что, скажете, соврали? А покажите-ка мое свидетельство о рождении! Почему я своих документов никогда не видел?
— Пожалуйста. Собственно, я и не прятал его.
Петя не сразу раскрыл зеленую книжечку. Страшновато было. Владимир заметил, что его плохо вымытые руки с обгрызенными ногтями мелко дрожат.
Наконец мальчик начал читать:
— Львов… Петр… Владимирович? Дата рождения… Родители… так… Вот! Отец: Львов Владимир Павлович. — Он даже задохнулся. — Соврали?! Папка!
Львов с грустью и нежностью смотрел на этого пацана, столь непохожего на него.
От Натальи Петя унаследовал много. Но еще, наверное, не так уж мало и от своего настоящего, так сказать, биологического отца. Сколько бы сил и любви ни вкладывал Владимир в его воспитание, характер у Петьки ничуть не исправлялся. Наверное, такой уж набор генов передал ему тот подлец, недостойный звания мужчины, который бросил тяжело больную жену с младенцем на руках и больше никогда не объявлялся.
Мальчик взрослеет и, наверное, имеет право узнать, как обстоят дела. Хватит ли у него силенок достойно пережить это известие? Но ведь доброхоты все равно проболтались. Кто их, мерзавцев, за язык тянул?
— Пап, так они соврали! Вот сволочи!
— Сволочи — это точно, — кивнул Владимир. — Но они не соврали, Петя.
Петя завертел головой, как будто уворачиваясь от налетевшего на него роя пчел. Казалось, он не в силах переварить такой поток противоречивой информации.
— Значит, это ты… вы врали мне всегда! А как же… свидетельство?
— Его, Петя, при усыновлении переписывают в загсе заново.
— И вы мне не отец! Отправьте меня в детский дом тогда.
— Скажи… разве я такой уж плохой человек?
— Да нет. Хороший, чего там. Но…
— И какие же у тебя «но»?
— А на фиг я вам сдался! Я… во мне… чего вы хорошего нашли? Вон директриса при всех объявила, что Львов — отпетый.
— Ага! Все-таки Львов? Не Иванов, Петров, Сидоров? И не Собакевич?
— Ну… не знаю.
— Кстати, девичья фамилия твоей мамы Катенина. Через три года, при получении паспорта, можешь поменять. Если так уж категорически не хочешь быть моим сыном.
— Я разве говорил, что не хочу? Катенина… Петр Катенин… — Он как бы примерял к себе это новое созвучие. — А почему я никогда не знал?
— Но мама сменила фамилию, когда мы поженились. Хотела, чтобы все было так… как было. И я так хотел. И я был рад, что у меня появился сын.
— А сейчас?
— И сейчас рад.
— Но я вас извожу!
— Да уж, с тобой не соскучишься. А без тебя… соскучишься.
Петька кинул на приемного отца косой взгляд: не врет ли? Владимир не врал.
Пауза затягивалась, и тогда Львов-старший перевел разговор на другое:
— Мушкет-то зачем спер? Он же не в кондиции.
— Сам не знаю… Я ведь решил насовсем из дома уйти. Загнать хотел… старинная вещь… или просто сломать. Даже попробовал, но он крепкий!
— Естественно. Тогда мастера не халтурили, Их бы сразу из гильдии выкинули.
— Мушкет, — задумчиво произнес Петя. — А я думал, это просто ружье.
— Ха! Ружье! Да из такого сам д’Артаньян палил. Неудобно, правда: после каждого выстрела перезаряжать нужно. Поэтому мушкетеры все больше шпагами…
Мушкетеры, шпаги, фехтование… Ирина! Львова будто током ударило.
Он давно должен быть в больнице!
Владимир занервничал, и Петька уловил это. Гены генами, но, видно, за десять лет даже между неродными по крови людьми устанавливается какая-то тонкая связь, потому что сын задал вопрос — и почти попал в точку. Почти!
— Пап, а ты не женишься на этой…
Владимир вздрогнул: не вслух ли он только что произнес дорогое имя?
— На какой «этой»?
— На Зинаиде?
Такого раскатистого смеха, какой раздался вслед за этим, скверы на Самотеке никогда еще не слышали!
Может быть, именно этот хохот сотряс толстые многолетние деревья так, что почки вдруг полопались и на головы обоих Львовых посыпались липкие тополиные кожурки.
Петька присоединился к отцу — сначала робко, потом все громче и звонче:
— Ой, папка! Ой, не могу!
— А-ха-ха, на Зинаиде! Ну ты и брякнул, сын!
— Клаудиа… хи-хи-хи… Шиффер!
— Красавица! Неотразимая!
— Моя… хи-хи… мачеха!
— Моя… ха-ха… дражайшая супруга!
Тяжесть свалилась у обоих с плеч. И дышалось им так легко!
Какой же он ароматный, прогретый весенний воздух старых московских скверов!
— Руки вверх!
Приехавшие кузен с кузиной в ужасе шарахнулись к персидскому ковру и застыли с поднятыми руками.