Все имена птиц. Хроники неизвестных времен
Шрифт:
Петрищенко уставилась на эту бумажку, а на нее уже напирали сзади. С ума все сегодня сошли, что ли?
– Что вы мне даете? – Она повысила голос, чтобы перекричать какую-то тетку, требовавшую, чтобы ей взвесили килограмм российского.
– Колбасу, – флегматично ответила продавщица.
– Я просила триста грамм. А вы мне сколько взвесили?
– Вы просили три кило, я вам взвесила три кило. Женщина, не морочьте голову.
– Я не просила три кило, – она почувствовала, как ее оттесняют от прилавка, и в отчаянии ухватилась за пластиковую стойку, – я просила триста
– Женщина, вы что, глухая? Вы сказали – три кило! Сегодня все как сбесились! Всё расхватали! Скоро прилавок разнесут.
– Я…
– Я передумала! – орала тетка у нее за плечом. – Килограмм российского и килограмм пошехонского. Если вы не берете, – она обратилась к Петрищенко, – я возьму.
– Да бога ради, – с сердцем ответила Петрищенко, но тут же с ужасом осознала, что остается вообще без колбасы. Она пошире расставила ноги, укрепившись у прилавка. – Пока вы меня не обслужите, я не уйду! – заорала она в полный голос, чувствуя, как искажается лицо и сползают набок очки, – или вы меня… или я на вашу лавочку… санэпидстанцию! Я, между прочим, завотделом! А у вас крысы в подсобке! Вот хлеб, видите?
Она выхватила батон и ткнула его через прилавок отшатнувшейся продавщице.
– Вот сука-то, – отчетливо сказал кто-то за ее спиной.
– На! – Продавщица в сердцах отхватила от трехкилограммового батона колбасы небольшой кусок, бросила на весы и, накорябав новую цену на бумажке, швырнула ей клочок через стойку. – Подавись.
Петрищенко схватила клочок и стала пробиваться к кассе. Кто-то подставил ей ножку. У кассы творилось уже что-то невообразимое, она еле нашла свою очередь, протиснулась боком, выбила чек, сгребла сдачу и, сжимая мелочь в руке, стала пробиваться обратно. Когда она, мокрая и красная, в выбившемся кашне, выбралась наружу, судорожно засовывая в сумку измятый батон и мокрую докторскую в промокшей бумаге, в гастрономе уже дрались.
Фима подмигивал ей и кривлялся из-за ствола платана.
Она с удивлением обнаружила, что в руке у нее до сих пор был зажат чек с пометкой.
– Ах ты, забыла деньги за печенье стребовать!
Но возвращаться в магазин она не стала.
Уже подходя к дому, она задрала голову, выискивая свое окно в ряду таких же окон. Окно светилось.
А если Лялька дома? А она зря подняла панику. Могла же Лялька сидеть в ванне, она залезает туда с книгой и сидит, сидит, пока не размокают страницы. А она отправила туда Васю с ключами. Вася открывает дверь, выскакивает голая Лялька… Она замотала головой, чтобы развеять какие-то причудливые похабные картинки, сами собой нарисовавшиеся у нее в голове. Вася пользуется успехом у девок, ага, в пароходстве уже сплетни пошли.
Она поудобней переложила авоську с продуктами и поймала себя на том, что рука сама собой, непроизвольно сжимается и разжимается, словно примеривается к пощечине или удару.
Сама же ему ключи дала, дура!
Она нажимала, нажимала, нажимала на кнопку дверного звонка.
За дверью послышались торопливые шаги, и дверь отворилась. Кажется, она была и не заперта.
Вася стоял на пороге и что-то поспешно дожевывал.
– Вы чего, Лена Сергеевна? – удивился он, принимая у нее авоську.
Она вдруг почувствовала, что у нее подогнулись колени, и прислонилась к стенке. Вася топтался рядом, видимо намереваясь, как вежливый человек, помочь ей снять пальто.
– Ничего. – Она осторожно перевела дух.
– Я вашу маму покормил. Сварил ей кашу. Только она подгорела внизу. Немножко.
– Ничего, – повторила она слабо. – То есть спасибо, Вася. А что подгорела, это ничего.
– Я отчистил, вы не думайте.
– Да-да, – устало сказала она. – Это… хорошо. А… где Лялька?
– Не знаю, – честно сказал Вася. – Должна была позвонить, да?
– Не то чтобы должна… Я бы на ее месте позвонила… наверное.
Страх уходил, и его место заступало раздражение.
– Я чай заварил, Лена Сергеевна, – радостно сказал Вася.
– Да? – Она села на галошницу и, цепляя носком за задники, скинула туфли. – Хорошо.
Она не помнила, чтобы кто-то, кроме нее, заваривал чай. Ляльку не допросишься.
– Из тебя получился бы хороший зять, Вася, – сказала она нелогично.
– Вот уж нет, Лена Сергеевна. – Вася сразу насторожился.
– Есть хочешь? – Она кивнула на авоську, в которой расползалась на серой колбасе серая бумага.
– Да я поел. Там сыр был. И хлеб. Чего Лещинский сказал?
– Чтобы мы сами. Чтобы панику не поднимали.
– Вот же гад, Лена Сергеевна, – удивился Вася.
– У него свои проблемы.
– Ладно, Лена Сергеевна. – Вася вздохнул и отставил чашку. – Что мы имеем?
– Личные дела мы имеем.
Она заторопилась в прихожую, где на галошнице стояла, растопырившись, ее сумка.
– А что ж вы их домой взяли? – спросил Вася, исподлобья наблюдая за ней. – Не положено ведь…
– Хватит, Вася…
– Ну, хватит так хватит, – сказал Вася, принимая синенькую картонную папку. – Значит, что у нас тут? Мунтян П. М, русский, беспартийный. Почему русский, если Мунтян? Ладно. Разведен. Имеет сына. Вот не люблю этот пошлый жаргон, что значит – имеет? Выговор с занесением в личное дело. За пьянство и прогул. Выговор снят. Опять выговор. Оскорбил нецензурно члена профкома Передрееву В. А. Ох ты, какой Мунтян! Ну, Передреева, знаете ее? И еще… за кражу двух ящиков консервов. Шпрот балтийский. Объяснительная прилагается. Мотивирует тем, что страдает булимией. Не смог удержаться. Справка тоже прилагается. Вот она. Уголовная ответственность заменена административными мерами. Лишен квартальной премии. Что такое булимия, Лена Сергеевна?
– Невроз, при котором человек постоянно ощущает чувство голода, – рассеянно пояснила Петрищенко. – С Мунтяном все?
– Вроде все. – Вася еще раз просмотрел личное дело и захлопнул папку.
– Ну и что общего?
– Пока не понял. Нету общего. Один интеллигент, гнилой, но с образованием, о себе заботился, второй – грузчик. Матерщинник, скандалист и ворюга. Плохо, Лена Сергеевна. Торопиться нам надо. А то еще кого-нибудь привезут с ногами…
– Тьфу на тебя, Вася! – с чувством сказала Петрищенко.