Все изменяет тебе
Шрифт:
— Понимаю, — сказала Кэтрин.
Голос у нее был скучный, нетерпеливый. Ей явно ие было никакого дела до моих маленьких экскурсов в мир занимательного.
— Все здесь?
— Все, — сказал Эдди. — Все, кроме молодого Бэнни Корниша, одного из связистов западных отрядов. Вчера его поймали солдаты.
— Где он теперь?
— В Мунли, в камере тюремного подвала.
— Мы не дадим ему надолго застрять там. Вы сообщите собравшимся наши новости, Эдди?
— Нет, уж лучше сделайте это вы, Кэтрин. Мне кажется, что вы осведомлены лучше всех нас.
— Пусть так. Друзья, настоящий день уж близок, он не за горами. В эти недели ожидания многие уже дошли до чертиков. Некоторые из нас боялись, что после нашего первого поражения здесь, в Мунли, дело наше замолкнет, даже и жалобы не услышишь. Я могу сообщить, что жаловаться мы не собираемся, но сделаем нечто гораздо большее. Еще до своего ареста в Манчестере Коннор сумел организовать доставку оружия и патронов для пяти тысяч человек. Вы можете, конечно, спросить: а как же оно попало к нам? Теперь,
— Почему? — спросил чей — то голос из угла. — То, что происходит в поселках, не так уж важно. Сразу ударить в нескольких местах — значит распылить общие силы. Я против этого. У нас достаточно сторонников, но число вооруженных и обученных людей невелико, и нам следовало бы держаться вместе. Теперь уже в наших краях не так много солдат, как в начале беспорядков. Пусть Лонгридж отыщет такое место, где он мог бы встретиться с армией на равных хотя бы приблизительно условиях и пусть вступит с ней в бой, как только сможет. Кроме того, солдатам надо сказать, что у нас нет повода для вражды с ними, но что между нами и горнозаводчиками не может быть мира, пока армия остается здесь, чтобы запугивать наших женщин и детей, держать наших лучших вождей в тюрьме, чтобы либо изолировать их от нас, либо казнить.
— В этом много здравого смысла, — сказал Эдди Парр. — И немало долгих ночей Лонгридж и его друзья ломали голову над этим вопросом. Лонгридж разработал следующий план: во — первых, у нас есть некоторое количество оружия, уйма усердия и знание края, по которому нам предстоит двигаться. Но мы не регулярная армия. Будь Лонгридж даже богом, и тогда он не в силах был бы внушить полное единство действий и целей всем, кто стремится нанести удар горнозаводчикам. Во — вторых, как бы ни мешкали правительство и парламент в тех случаях, когда надо улучшить жизнь голодающих и низкооплачиваемых рабочих, они шею свернут себе от спешки, если им понадобится швырнуть еще десяток полков сюда, чтобы разгромить нас и заткнуть нам рот грозными предупреждениями. Так что если бы даже нам удалось завлечь плиммоновских солдат в какую — нибудь удобную лощинку и бросить на них наши отряды, спрятанные в ущельях, то и тогда мы все еще далеки будем от такой победы, которая дала бы нам передышку — разве что на несколько дней. Все, на что мы можем рассчитывать, — это на подвиг отчаяния, — такой, чтобы весть о нем облетела каждый уголок страны. Поселки, которые мы захватим, долго удерживать нельзя будет. Но сколько бы мы в них ни оставались, мы покажем, что литейное дело знаем лучше военного, и каждый литейный цех будет выпускать пики для тех, у кого нет винтовок. А наши друзья в Лондоне постараются убедить джентльменов в парламенте, что раз дело дошло до такой точки, то было бы самое время взять на себя ту часть задачи, которую мы не сумели выполнить: втемяшить хоть немного здравого смысла в головы землевладельцев и железных баронов. Даже они проявят некоторый интерес к рабочему люду, увидев, что им придется вести военную кампанию, иначе рабочих, когда они расшумятся, не унять. Войны обходятся слишком дорого даже для тех господ, которые являются хозяевами всей страны.
— Ломайте мартеновские печи — вот что! Это какая — то гнойная парша на наших холмах. Заодно прихватите и такие барские особняки, как плиммоновский. Уж раз они нас толкают в невылазную нищету, так давайте отомстим им тем же.
— Если бы мы когда — нибудь поступили так, им не оставалось бы ничего другого, как преследовать нас до потери разума. Ради всего святого, будем надеяться, что они этого не сделают. Разум — это нечто такое, чего никакое человеческое общество не может безнаказанно лишиться на продолжительное время. Иначе придется забегать по кругу, ловя свой собственный хвост. Оставьте печи в покое. Человечество еще долго будет производить железо и нуждаться в нем, — намного дольше, чем оно будет производить на свет таких людей, как Радклифф, и нуждаться в них. Что до плиммоновского особняка, то пусть он себе стоит. Это хороший черновой набросок того жилья, которое всем нам будет по душе, когда наши теперешние норы станут слишком тесны для наших тел и слишком смешны для нашего разума.
— А как Джон Саймон? Что мы собираемся сделать для него?
— То, что мы всегда обещали сделать: заполучить его из тодборийского замка живым и невредимым. Как вы знаете, присутствующий здесь арфист вышел сегодня утром из тодборийской тюрьмы: получил помилование. Суяьи вдруг обнаружили нечто такое, что мы всегда знали, а именно: что арфист не имеет никакого отношения к убийству Бледжли и что он не действовал в качестве левого. Мы знаем, что сердцем он с нами. У Джона Саймона нет такого друга, который остался бы равнодушен к борьбе нашего города или враждебно относился к его чаяниям. Арфист всегда сторонился практической жизни. Но сейчас он здесь и может помочь нам. Прежде всего я изложу наш план. Лонгридж придает этому делу большое значение. Он говорит, что освобождение Джона Саймона — не только нашего любимого вождя, но и человека, совершенно непричастного к преступлению, за которое его собираются повесить, — это не менее важная задача, чем добиваться заработной платы, которая позволила бы нам дышать и чувствовать себя людьми. Так вот, Лонгридж собирается сосредоточить свои главные силы вблизи селения Мортли, так как селение это расположено в горловине узкой долины с большими мрачными скалами, выступающими из боковых склонов холмов, на расстоянии каких — нибудь пяти миль к северу от Тодбори. Там проживают два или три крупных землевладельца, люди властные и богатые, опытные специалисты по жульническим комбинациям — захвату общинных земель и выселению крестьян. Так вот, следует им напомнить, что земля и земледелец — это не одно и то же. Лонгридж разошлет повсюду сообщения, в которых он преувеличит численность своих людей и создаст впечатление, будто он собирается все поставить на карту, лишь бы добиться немедленного и решительного боя. Солдаты устремятся туда, а Тодбори останется без военной силы. Тогда отряд людей Лонгриджа нападет на тодборийский замок и освободит Джона Саймона. Правильно я говорю, Кэтрин?
— Правильно. По словам главного шерифа, казнь Джона Саймона назначена на следующий понедельник. Сегодня — вторник. Если дело у нас сорвется и мы не сможем вывести его из замка в четверг ночью, то все пропало. Что вы скажете, арфист?
Испуганный, я резко вскинул голову. Я прислушивался к тому, что говорилось вокруг меня, но как бы издали, никак не предполагая, что одной обрывистой фразой я буду втянут, как лямкой, в самое сердце безумных решений, которые подготовляются окружающими меня людьми. Язык прилип у меня к гортани. Я стал рыться в мозгу в поисках каких — нибудь слов для дружественного обращения, слов, которые сказали бы им, что я всей душой с ними во всех их начинаниях — во имя всех несчастных на земле, во имя Джона Саймона, но что я не участник их борьбы, что я уже сыт по горло, что я прошу их оставить меня в том самом месте, где я сейчас сижу, уютно прислонив голову к нагретому, сладко пахнущему деревянному обрамлению камина, пока тирании и восстания против них не прикажут долго жить и над их извечной погоней друг за другом не будет поставлен последний крест. А тогда — пусть разбудят меня и скажут, что я волен идти моей собственной дорогой. Но я не сказал ничего подобного. А когда заговорил, голос у меня был спокойный, внушительный, а тон такой самоуверенный, что я такого и не слыхивал.
— В замке немного солдат, — сказал я, — и выглядят они, как хорошенькая шайка лодырей и жуликов. Но вы можете не сомневаться в одном: лобовой удар на замок — трудное и дорогостоящее предприятие. Строение это находится на гладком и голом холме, так что если солдаты хоть одним глазом разглядят вас, то они, вероятно, выкажут себя хорошими убийцами.
— Джон Саймон так нам дорог, что его судьба кажется нам гораздо важнее всех этих соображений, — сказала Кэтрин. — Если бы он сам устраивал побег, он не стал бы считаться с тем, сколько это должно стоить ему или другим. Скажите нам лучше что — нибудь важное для дела, не выступайте в защиту спячки. Уж не сломило ли ваш дух помилование, полученное от господ горнозаводчиков?
— Ничего оно не сломило. Я мало жил среди людей, и поэтому дух мой не отличается ломкостью. Я еще буду учиться, но медленно, так медленно, что вы намного опередите меня или с радостью задушите пылью, которую вы поднимаете своими ногами. Но я знаю кое — что об этом замке, и мои сведения могут помочь вам и Джону Саймону.
— Согласны, арфист, согласны. Вы чужак среди нас, и думаете вы по — особому, так что мы должны терпеливо относиться к вам. Но как же все — таки насчет замка?
— Не знаю, можно ли на этом строить что — нибудь. Во всяком случае, там был один старик, пьяный шут, по имени Бартоломью Кларк, надзиратель того крыла, в котором держали Джона Саймона и меня. Чувствовали мы себя там вполне «непринужденно, и этот Бартоломью обращался с нами хорошо. Я припоминаю его рассказ о какой — то двери, о маленькой дверце, увитой плющом, примерно в сорока ярдах к западу от главных ворот. Она ведет в туннель, почти засыпанный теперь камнями, а в конце его — еще одна дверь, давно заброшенная. Выходит она в коридор, где расположены камеры, в которых нас поместили. Большой греховодник был этот старик Бартоломью, частенько он проскальзывал в эту дверь в поисках косушки или женщины, не докладывая об этом страже.
— Разве эта часть тюрьмы не охраняется солдатами?
— Иногда я слышал возню солдат, но это бывало не часто. Время от времени начальство пугалось, что Бартоломью очень слабеет, и тогда оно присылало отряд пехоты, который начинал шагать вокруг замка. Хоть они и производили немало шуму и крику, но, по — видимому, и сами не придавали этому серьезного значения. Вы знаете, что еще за год до того, как Плиммон решил разыграть из себя десницу, карающую изменников, и поместить нас туда, замком перестали пользоваться как тюрьмой. Бартоломью был смотрителем замка, а начальство полагало, что мы там пробудем недолго и не стоит производить изменений в существующем порядке. Старик Бартоломью проникся слабостью ко мне. Он, как я говорил, был шут — шут, полный всяких чувств, которые заплесневели от возраста и пьянства.