Все коровы с бурыми пятнами
Шрифт:
Спустя девять дней в том же пустом и пыльном зале Нуаду ждет Миаха, но приходит Диан Кехт. Садится напротив короля-брата, и, поскольку вина у них нет, они занимают себя пустым разговором, до тех пор пока пред ними не появляются пристыженные, пойманные на недозволенном, сын и дочь.
Из складок своих одежд Диан Кехт достает свиток и кладет на стол перед собой. Миах смотрит на свиток, но не прикасается к нему. Потом идет к королю и встает у того за плечом, и Диан Кехту все ясно без слов.
– Каждый из нас сделал, что сделал, - говорит Миах, -
– и не будешь забыт в веках. Я пошел дальше. Туата не умирают, но могут быть убиты — я сделаю так, что и убить их будет невозможно. Я сделаю нас сильнее фоморов.
– Я закончил книгу по медицинской этике и деонтологии, и хотел бы, чтобы ты ее прочел, но ты для этого слишком горд.
– Я сам могу написать любую книгу!
– Нуаду, - говорит Диан Кехт, более не удостаивая сына ни словом, - если бы он сделал это с кем угодно, кроме тебя, я без всякой жалости убил бы жертву его эксперимента.
Нуаду молчит.
– Твоя рука была хороша, - наконец говорит он, показывая на отделенное от его тела серебряное сложносочлененное чудовище, - но я предпочитаю живую. Я чувствую ее сустав к суставу, а мышцу к мышце. Она налита силой и жаждет взяться за меч. Я не отдам свою руку, Диан Кехт, если ее не возьмут силой.
– Кто я таков, чтобы сравниться с тобою силой? — сардонически вопрошает Диан Кехт.
Меж тем Миах снимает с королевской руки повязку — виток за витком, слой за слоем. Обнажается бледная кожа, покрытая веснушками и седыми волосами. И бугры мышц.
А дальше короткий вскрик, в котором протест и боль, но более всего — изумление. И Нуаду стоит над телом поверженного Миаха, и в руке у него его королевский меч, неотразимый меч из Финиаса, а Диан Кехт тоже стоит, вскочивши со своего места, а Аирмед дрожит, прижавшись к колонне. А отсеченная голова Миаха катится от подножия трона в сторону дверей этого темного покинутого чертога.
Но более всего изумлен, кажется, сам Нуаду.
– Что-то вроде этого я и имел в виду, когда предостерегал, - устало говорит Диан Кехт. — Нельзя оборачивать вспять основные законы философии, они не для того писаны. Немертвое неживое стремится обращать в неживое живое вокруг себя.
Шорох у колонны заставляет его прервать речь. Аирмед, встав на колени и скинув плащ, раскладывает на нем травы. Окровавленная голова брата лежит пред нею.
– Я знаю все, что знал он, - говорит она, не поднимая глаз. — Если это вина, то я виновна столько же. Отец, позволь мне…
Диан Кехт одним движением смешивает травы.
– Нет Миаха, но останется Аирмед, - говорит он, и она поднимает изумленные глаза, потому что нечасто слышит в его голосе проявление чувств. Тогда она складывает руки на коленях и просто смотрит, оставаясь безмолвным свидетелем всему, что происходит тут.
– Если он встанет, кого, как ты думаешь, он возьмет взамен?
Нуаду, кажется, осознает, что произошло.
– Я рад, что убил не тебя, мой друг и брат, - хрипло говорит он.
– Я рад, что не убил тебя, невинное дитя. Я… не желал этой смерти. Я вполне осознаю, что я натворил: я лишил
Он смотрит на меч в своей руке, словно впервые понимает, сколь страшные силы подчинены ему и сколь страшным орудием они способны сделать его самого.
– Что, если она опять захочет чужой жизни, Диан Кехт?
– Даже наверняка.
– Возможно, будет лучше, если я не выйду из этого чертога?
Диан Кехт минуту обдумывает эту возможность.
– Нет, - говорит он. — Грядет великая война, и не обойдется без великой битвы. Это понятно всякому, кто умеет думать, даже если бы кое-кто не каркал о том ежечасно. Фоморы тоже не дремлют, у них есть свои предсказатели с их собственными пиар-пророчествами. Нам нужен Нуаду, но…
– Я понял.
Они встречаются глазами, и не нужна никакая вещая птица, чтобы предсказать — Нуаду не выйдет из великой битвы. Это его не пугает. Ничто не может быть страшнее пустого пыльного чертога, в котором он уже был похоронен заживо.
– Смерть Миаха я объясню, - спокойно говорит Диан Кехт. [3]
К берегам фоморовых земель причалил корабль, и прибывшие на нем были богаты и отличались любезным обращением. У них были собаки и лошади, и, будучи приглашены на состязания, гости победили и в собачьих бегах, и в скачках. Последними состязались мечники, и когда воин, вышедший от приплывших, взялся за меч, на пальце у него блеснуло золотое кольцо. Встал тогда король Элатха и признал перед всеми своего сына, и спросил его, в чем возникла у того нужда, что отправился он искать отцовской поддержки.
3
Согласно версии мифа, Миах был убит Диан Кехтом из зависти к талантам покойного.
– Они меня больше не хотят королем! Они снова хотят Нуаду, у которого рука выросла. Я не могу тягаться с Нуаду. За Нуаду нынче все, кто прежде желал моих милостей, — даже тесть мой Дагда. Сказал я им, что признаю их право и виноват пред ними, но попросил позволить мне править до истечения семи лет, на которые был уговор, а после уйду с миром. Мне надо было выиграть время, иначе они убили бы меня. Они согласились, но прокляли меня и сказали, что больше не станут платить мне податей.
Тут Брес склонил голову перед отцом.
– Лишь одна моя неправедность и дерзость тому причиной. Я лишил их сокровищ, богатств и еды.
– Недоброе это дело, - ответил отец. — Благо народа превыше королевской власти. Пусть бы лучше они обращались к тебе с просьбами, чем с проклятиями. Чего ты от меня теперь хочешь?
– Пришел я просить у тебя воинов, - ответил Брес, - дабы подчинить эту землю силой.
– Не пристало неправдой захватывать то, что не удержал ты честью, - сказал Элатха.
– Со всею почтительностью скажу тебе, что тебя не было рядом, когда меня следовало обучить справедливому правлению, отец. Какой же совет ты мне дашь теперь, когда поздно оглядываться назад?