Все лестницы ведут вниз

Чернышев Олег

***

Отца своего Аня никогда не видела. Она им и не интересовалась; не желала знать, кто он такой, кем был или кто есть, если жив. К нему — этому незнакомому, чужому человеку, она чувствовала абсолютное безразличие. К сожалению, Аня убедила себя, что ребенок она нежеланный, а зачата была даже не случайно, а вопреки.

Мать клялась и умоляла Аню с содрогающимся голосом поверить, что она неправильно все поняла — надумала себе ужасные вещи. Да — говорила она, — отец и вправду бросил их почти сразу после рождения Ани; уехал куда-то далеко на восток страны: точно неизвестно. Но Аня была зачата — говорила мать — в любви и согласии. Так и повторяла: «в любви и согласии». Утверждала, что если бы знала наперед, что так оно выйдет и муж ее все равно бросит, то ни за что бы не отступала

назад, потому что — поясняла мама — родилась она — «чудесная моя Анечка». Но Аня ничего не хотела слышать и не смотря на все мольбы матери, категорически не желала поверить в какие-то непонятные согласие и любовь, «как и бог — вымышленных для тупых уродов». В итоге, она себя окончательно убедила, что мир, в котором родилась Аня, вовсе не ее мир — здесь нет и никогда не было приготовлено ей места. Появилась она даже не по ошибке, а как бы в насмешку. О, это особенно было ей больно ощущать! Этим она и злила саму себя, намеренно раздражая и укоряла за один только факт, что живет, что она существует. Ничто не сравнится с болью от сознания этой злой насмешки Судьбы, разве что мысль о своей ненужности или оставленности. Но если в последнем случае можно ощущать только страдание, в насмешке же есть нечто страдальчески-злобное.

Более того, зачем-то убедив себя, что рождена была вне брачного закона, вопреки здоровым, тесным отношениями между мужчиной и женщиной, она словно ставила и саму себя, всю свою природу, до мельчайшей клеточки, вне закона как такового. Подобно тому, как Аня считает, что земля сама по себе чиста и невинна, и только человек виноват, что извратил, осквернил ее — так же и она, Аня — есть людская грязь, само воплощение скверны, которая по существу не имеет право на жизнь: на хорошую, счастливую, чистую, вне скверны жизнь. На это она не имеет никакого права, да и вообще — к большому сожалению, считала она — совсем не способна. Хотя Аня и родилась в насмешку и вопреки в «прогнившей банке», а добрую жизнь вести не в состоянии — не по природе, но на скверную то, извращенную — говорила она себе — еще как способна. И не только те, кому надо будет пожалеть, сокрушатся о ее появлении на свет, но и сама Судьба, так зло взирающая на Аню, постоянно ухмыляющаяся, не менее всех их пожалеет о своем решении породить нелепицу под именем Воскресенская Аня.

***

Так и заснула она на своей влажной подушке, сначала задремав и тем успокоившись, пока совсем не провалилась в сон без сновидений — самый лучший и целительный. Спала она неподвижно, среди разбросанных по кровати разноцветных мятых фантиков от съеденных конфет, до самых пор, пока не разбудил ее стук входной двери. Сегодня Дарья Николаевна пришла немного раньше обыкновенного — ближе к шести часам.

Сонная, с залипающими глазами, Аня слушала, как мать по привычке, подобно старухе, ежеминутно вздыхает: поставит на пол пакет — вздохнет, повесит куртку — еще громче, протяжнее; и так будет вздыхать еще с час и более — готовя ужин, протирая полы, пока не усядется напротив телевизора или не ляжет спать. Вопреки своему непокорному раздражительному характеру, который будто вовсе лишен всякого чувства смирения, в этом случае Аня отступила, признав бессильным весь свой арсенал, состоящий из язвительных укоров, игнорирования, того или иного способа бойкота, неповиновения и множества других манипуляций, ею используемых.

Дарья Николаевна долго переодевалась, медленно двигаясь и тяжело от усталости дыша. Пройдя в комнату, она, не зажигая свет, легла на диван и наконец закрыла глаза. Этой минуты она ждала долго, с самого обеда, хотя казалось, что день прошел за два. Ноги уже еле держали ее стройное, но плотное тело. По Дарье Николаевне сразу было видно, что женщина долгие годы зарабатывает на хлеб физическим трудом, при чем на износ. Выглядела она старше своих сорока лет: лицо покрылось морщинами, и если бы не худые в кистях руки, можно было бы сказать, что скорее они принадлежат мужчине, нежели женщине. Она давно перестала ухаживать за собой: ни кремов, ни косметики, за исключением дешевого тюбика для кожи рук. Муж ее бросил, когда Ане было с пол годика и с тех пор она все меньше следила за собой, переключив внимание на крохотную дочку

и низкооплачиваемую работу, которую только и могла получить женщина с неполным средним образованием.

Этим днем, около обеда, у Дарьи Николаевны сильно, до тошноты закружилась голова. Пришлось среди рабочего дня закрыться в подсобке, где хранится инвентарь уборщицы и с пол часа посидеть в темноте, дожидаясь, пока не пройдет головокружение. Она боялась, что ее могут увидеть без дела, совершенно не надеясь на чье-либо понимание. Немного спустя головокружение ослабло, но полностью не оставило, а дополнилось общей слабостью тела, в особенности ног. Несмотря на страх перед начальством, ей все же приходилось время от времени где-нибудь садиться или облокачиваться о стену, чтобы хоть маленько отдохнуть. К несчастью, сегодня же надо было идти на вторую работу, где точно также пришлось взять в руки швабру с наполненным ведром.

— Анюта, ты здесь? — устало спросила прикованная к дивану мама. Она знала, что дочь дома: в прихожей стоят эти грубые, совсем не для девочек ботинки, а на вешалке висит ее куртка. Дарья Николаевна ни как не могла привыкнуть к этой сооруженной Аней «ширме» — посреди комнаты рваной простыни, отягчающей и без того невзрачный вид квартиры. — Приготовь нам ужин, пожалуйста. Я сегодня не в состоянии. Приболела немного.

— Я не голодна, — резким, нервным тоном раздался голос Ани. Она была раздражена так нещадно оборванным сном, хлопком входной двери. Очень спать хотелось, но и вставать надо — уже вечер.

— Небось только конфеты и ела, — сказала Дарья Николаевна не открывая глаза и со сложенными на груди руками. — Я там еще прикупила, но твоих любимых не было. — Аня ничего не ответила. Воздух снова замер.

— Анечка, пакет я оставила в коридоре, — через минуту сказала мать. — Приготовь нам, пожалуйста. Я сама сегодня не обедала. Грипп что-ли…

Демонстрируя свое недовольство, Аня шумно, через ноздри выдохнула, и бросая по очереди ноги на пол, сползла с кровати. Резким движением руки она отдернула простыню, и голодная, раздраженная, шаркая тапочками пошла в коридор, словно принужденная выполнять чужую работу.

— Пакет у двери, — повторила мама. — Не дай Бог заболела, тогда вообще без денег останемся. У нас там осталось что-нибудь от гриппа, не знаешь, доча?

Шуршание пакета, который понесла на кухню Аня, оборвалось стуком об пол. Она выскочила обратно в комнату. Дыхание ее стало чаще и глубже, в глазах блеснула злоба. Аня взглядом впилась в маму, продолжавшую неподвижно лежать с закрытыми глазами и сложив руки на груди.

— Не останемся, мамочка. Если что, я уже завтра на панель могу пойти, — язвительно сказала дочка.

— Что же ты такое говоришь! — вздрогнула мама, поднимаясь с дивана. — Анюта, что ты говоришь! — Дарью Николаевну затрясло, а по коже пробежал мороз; никогда еще дочь так не разговаривала.

— А что? — будто удивилась. — Ничего сложного! Только раздвигай ножки, мамочка!

— Прекрати! — ударила она ослабевшей рукой по дивану

— Или ты думаешь, что и на панели меня никто не возьмет? — не прекращала Аня.

— Замолчи! — повторяла мама, не сколько гневаясь, сколько лично оскорбляясь словами дочери. Дарья Николаевна хотела встать с дивана, но ноги подкосились и она сползла с него, не сильно ударившись об пол. Аня презрительно окинула мать взглядом и пошла обратно в коридор. Подбирая пакет и неся его на кухню, она все сильнее травила чувства матери.

— И денег у нас больше будет. Раза в три, наверное, чем ты приносишь. А если еще и ты со мной пойдешь… Как думаешь? Мне кажется и на тебя любители найдутся.

Мать, сжала челюсти, чтобы только не закричать. Ей вдруг просто захотелось закричать, как кричать от бессилия. Зажмурив глаза и ухватив голову обеими руками, она повалилась боком на пол. Дарья Николаевна и представить не могла, как ядовиты могут быть слова дочери; как метко она всегда целится, если хочет задеть мать. Но не это самое страшное. Матери тяжелого было понять: бросается ли дочь словами только ради того, чтобы побольнее ее уколоть, или же говорит серьезно. Вспоминая взгляд Ани, ее лицо, казалось, что говорит она решительно и хоть завтра… Нет! Даже и подумать об этом страшно.