Все лучшие повести для детей о весёлых каникулах (сборник)
Шрифт:
– На улице подождите, молодые люди, – сказал он так, будто не знал наших имён и вообще был незнаком с нами.
Потом он поставил свои башмаки возле кровати, словно они принадлежали тому, кто лежал на ней. И, как будто желая поздороваться с Андреем Никитичем, взял его за руку. Но не поздоровался, а, весь обратившись в слух и шевеля губами, стал считать пульс.
Мы с Сашей вышли на улицу. Дедушка в ту ночь казался нам самым могучим человеком на земле, от которого зависели жизнь и смерть, горе и радость.
Мы так боялись помешать дедушке, с таким нетерпением ждали его выхода, что Саша даже не поинтересовался, кто такой Андрей Никитич и откуда я его знаю.
А я сам не стал об этом рассказывать.
Я вспомнил, как Андрей Никитич, стоя у открытого окна в коридоре вагона, сказал: «Врачи советуют лечиться, в санаторий ехать. А я на охоту да на рыбалку больше надеюсь. Вот и еду… Если не вылечусь, перечеркнут мои боевые погоны серебряной лычкой – и в отставку. А не хочется мне, Сашенька, в отставку, очень не хочется…»
Я вспомнил эти слова Андрея Никитича очень точно, и голос его вспомнил, и тяжёлую, задумчивую походку…
«Почему же вы не поверили врачам, Андрей Никитич? Почему?» – подумал я.
Когда волнуешься или чего-нибудь ждёшь, время тянется очень медленно, потому что думаешь всё время об одном, не отвлекаешься, ничего кругом не замечаешь – и каждая секунда на счету.
Дедушка вышел на улицу тихо, всё так же держа в руках свои ботинки. Тихо вышел из комнаты и брат Андрея Никитича. В ту же минуту откуда-то из темноты появилась женщина в сарафане и с растрёпанными волосами, которые в беспорядке падали ей на плечи.
– Ну как он? Как он? – не то заговорила, не то зарыдала она. – А я стою на дороге, стою… Все глаза проглядела. Ну как он, доктор?
Дедушка опять спокойно и даже чуть-чуть насмешливо ответил:
– С лежачим-то с ним легче будет. Теперь уж он обязан подчиняться. А то ведь не сладишь с ним! Артиллерия, говорит, медицине неподвластна… – Внезапно дедушкин голос изменился – стал натянутым, сухим: – А могло быть худо. Совсем худо. Если бы вот не их плот!
Дедушка кивнул в нашу сторону.
Неожиданный экзамен
В конце концов Веник всё-таки засыпался. Однажды Ангелина Семёновна, обеспокоенная его долгим отсутствием, совершила налёт на поликлинику и всё узнала. Она выяснила, что Веник уколов не делал и что сейчас их делать уже поздно, потому что если собака была бешеная, так и Веник в ближайшие дни непременно должен взбеситься.
Ангелина Семёновна уложила Веника в постель, хотя никто ей этого не советовал. Она не выпускала его из дому, чтобы он опять не попал под влияние «подозрительной компании» – так она называла Сашу, Липучку и меня.
Считая первым и самым главным признаком бешенства водобоязнь, Ангелина Семёновна заставляла Веника выпивать в день по десять стаканов чаю и съедать по три тарелки супа, а когда он отказывался, она начинала ломать руки и кричать:
– Скажи мне правду, Веник! Скажи маме правду! Тебе страшно смотреть на суп, да? Страшно? А что ты испытываешь, когда я наливаю тебе чай?
– Меня тошнит, – отвечал Веник.
– Ну вот! Конечно! Все признаки налицо! – восклицала Ангелина Семёновна.
А Веника тошнило просто потому, что она сыпала в чай слишком много сахару: по её сведениям, это обостряло умственную деятельность.
Но Веник уже не мог без нас. И вот, когда дней через десять дедушка впервые разрешил нам навестить Андрея Никитича, Веник удрал из дому, прибежал на берег Белогорки и отплыл вместе с нами на борту «Неистребимого».
На этот раз мы плыли к Хвостику утром. И снова посреди реки была золотистая, словно песчаная, дорожка, но только не лунная, а солнечная. И снова она никуда не сворачивала, а бежала себе всё прямо и прямо, далеко-далеко…
Красота летнего утра настроила Липучку на поэтический лад, и она стала требовать, чтобы я прочитал свои новые стихи, которые были в той самой тетрадке под столом. Я отбивался как мог, говорил, что стихи ещё не закончены. Меня поддержал Веник. Он авторитетно заявил, что поэты никогда не читают «недоработанных произведений».
И тогда Липучка отстала.
Андрея Никитича мы нашли не сразу. Днём все дома были похожи друг на друга, а огонька, который тогда, ночью, звал нас и указывал путь, сейчас уже не было, Нам помог Саша. Он вспомнил, что в ту ночь сильно ушиб ногу, наткнувшись на брёвна, сложенные возле самого дома Андрея Никитича. Сгоряча он даже не почувствовал боли, а потом палец у него покраснел, вздулся. Саша и сейчас ещё слегка прихрамывал. Мы разыскали брёвна и квадратный домик, похожий на часовенку. Андрей Никитич был один: «женщина с растрёпанными волосами», которая, оказывается, была женой его брата, как раз недавно ушла на базар.
Андрей Никитич нам очень обрадовался. Но дедушка предупредил нас, что больному нельзя много разговаривать, и потому мы все кричали в четыре голоса: «Не разговаривайте, Андрей Никитич! Не разговаривайте! Мы вас не слушаем, не слушаем!..» И затыкали уши. В конце концов он смирился и сказал:
– Хорошо, давайте будем смотреть друг на друга.
И мы стали смотреть: он на нас, а мы на него.
Дедушка говорил, что он лучше всего определяет самочувствие больных по глазам. У Андрея Никитича глаза были живые, лукавые – значит, дело шло на поправку.
Мы помолчали минут пять. Потом Андрей Никитич, как ученик в классе, поднял руку и глазами дал понять, что просит слова.
– Говорите! – разрешил Саша таким тоном, каким он командовал нами с капитанского мостика.
– У меня вот просьба есть к Саше, – робко проговорил Андрей Никитич.
– Ко мне? Понятно. – Саша поближе подошёл к кровати.
– Да нет, не к тебе.
– А меня, Андрей Никитич, тут в Шуру переименовали, – сообщил я.
– Переименовали? Кто же, интересно?