Все люди — враги
Шрифт:
— Ты должен лечь и лежать смирно и не шевелиться несколько часов подряд, пока какая-нибудь ящерица сама не забежит к тебе в руку, — сказала Кэти, смеясь. — Какой ты глупый, Тони. Ты все еще не догадался, куда мы идем?
— Я догадался еще тогда, когда ты сказала «туфли на веревочной подошве», — мы идем к маленькой бухточке, где мы купались когда-то, так ведь?
Кэти утвердительно кивнула.
— Ну, а теперь давай-ка мне сумку. Дорожка крутая и ужасно неровная.
— Нет, не отдам! Но, уж если тебе так хочется, можешь, когда мы дойдем до
Они пересекли открытый цветущий лужок, заросший дроком, ракитником и пучками индийских смоковниц, спустились, цепляясь за кусты, с кручи, у которой обрывалась тропинка, и, держась за руки, молча остановились у самого края прозрачной воды.
— За одно мы должны быть благодарны, — вымолвил, наконец, Тони, чувствуя, что ему нужно что-то сказать, а не то клубок снова подкатит к горлу. — За тот счастливый факт, что «дельцы» еще не добрались до этого крошечного уголка. Если бы они обнаружили здесь возможность делать деньги, они взорвали бы скалу и превратили бы эту крошечную бухточку в Плавательный Бассейн с Грандиозным Хором Наяд, выстроили бы казино, а по ночам пускали бы цветные рекламы.
— Перестань, перестань, Тони! Пожалуйста, замолчи. Я не смогу этого вынести. Я, кажется, убила бы всякого, кто посмел бы испортить этот уголок.
Я приходила сюда каждый день в этот свой приезд, только вчера не была.
— А что ты здесь делала?
— Сидела и думала, думала, вспоминала тебя, иногда плакала и жалела, что не умерла в тот день, когда мы вместе покидали Эа, — а теперь я рада, что не умерла.
— Я тоже приходил сюда в девятьсот девятнадцатом, — сказал Тони задумчиво. — Был осенний день, теплый, но такой грустный.
— И что ты тут делал?
— Вспомнил все так ясно, что увидел твое белое тело в прозрачной воде, и так хотел тебя, что мне казалось, все тело мое разрывается на части. Потом почувствовал, что вот-вот расплачусь, сорвал несколько цветов, бросил их в воду в знак памяти о тебе, простился с этим местом и ушел. Я ни минуты не думал тогда, что буду снова стоять здесь да еще с тобой, моей новой, еще более прекрасной Кэти.
— А что, я тогда очень старалась обольстить тебя, я была очень развязна, Тони? Меня теперь просто в краску бросает, когда я вспоминаю, как я завлекала тебя.
— Ты была обольстительна и ничуть не развязна.
А я уже тогда был влюблен в тебя по уши, — так мне тогда казалось, — но теперь я вижу, что это была лужица по сравнению с теперешним океаном.
— Ты был такой ласковый и кроткий. Тебе приходилось очень сдерживать себя, чтобы вести себя так кротко?
— Ангел мой, я готов был швырнуть тебя на камни и зверски изнасиловать!
— Неправда. Ты был очень робок и застенчив.
— И неуклюж. Я это сам знаю. Но не настаивай на этом слишком, а то мне станет стыдно за того неловкого мальчика.
— Ты никогда не был неуклюжим, и мне нравилась твоя застенчивость, хотя я и не понимала тогда, как она очаровательна. А что касается стыда, — добавила она, начиная раздеваться, —
— Как чудесно, что мы снова можем купаться здесь, — сказал Тони, тоже начиная раздеваться. — Как ты думаешь, вода холодная?
— Не холоднее, чем была тогда, а нам она казалась теплой.
Кэти сбросила с себя рубашку и стояла перед ним, улыбаясь несколько смущенно, хотя только что хвалилась своим бесстыдством.
— Скажи, я так же нравлюсь тебе, как та девчонка, которая подбила тебя тогда раздеться и выкупаться здесь?
— Она была красива, — сказал Тони, — но она была еще девчонка. А ты женщина, и ты гораздо красивее. Твои груди и тело теперь сформировались, и во всех пропорциях полная гармония.
— И никаких критических замечаний у тебя нет?
— Нет. Разве только ты чуточку худощава, Кэти.
— Я вовсе не желаю растолстеть, — сказала Кэти. — Вот было бы ужасно, если бы я стала типичной тевтонкой и ходила бы вперевалку, как утка!
— Этого никогда не будет, — успокоил он ее. — Так расползаются только блондинки. А ты брюнетка.
Наверное, твоя бабушка пошалила с каким-нибудь итальянцем, а прабабушка — с французом.
— Ты думаешь? — спросила, заинтересовавшись, Кэти. — Мне всегда хотелось быть не чистокровной тевтонкой. Я была бы в восторге, если б узнала, что я дитя любви и что мои родители были такими же, но боюсь, что я безнадежно «законная». Моя мать была порядочная женщина — не то, что ее дочь.
— За это никогда нельзя поручиться, — сказал Тони ободряющим тоном. — Даже самые никудышные из нас иногда отличаются. Полчаса блаженной слабости, и вот вам, пожалуйте, — Кэти. Дай-ка мне пощупать твой затылок.
— Зачем? — спросила Кэти, наклоняясь вперед.
— Я хочу знать кто ты — долихоцефал или брахицефал? Это чрезвычайно важно.
Тони отнял руку от ее затылка и пощупал собственный.
— О, пощупай, пожалуйста, так еще мою голову, — сказала Кэти. — Это восхитительно. А почему это так важно, что я… как это ты сказал?
— Чувственная маленькая свинка, — сказал Тони, лаская ее затылок кончиками пальцев. — Это научные термины, и значат они всего-навсего длинно — и круглоголовые. Но если ты долихоцефал, ты не должна выходить замуж за брахицефала.
— Почему? Ах, какое изумительное ощущение!
Какое значение может иметь форма головы?
— То, что долихоцефалы вечно убивают брахицефалов и наоборот, так что если мы с тобой разные, мы будем всегда стремиться убить друг друга.
— Какой вздор! Но у тебя устанут пальцы, дорогой. На этот раз хватит, но ты мне когда-нибудь сделаешь так еще? Так, кажется, всегда говорят женщины? Но кто же мы — долихо или брахицефалы?
— Открою тебе как строжайшую научную тайну, — торжественно сказал Тони, — мне кажется, что мы ни то, ни другое. Мы, по-видимому, оба серединка на половинку. Мы принадлежим к особой породе, Кэти, все остальные экземпляры которой вымерли.