Все меняется
Шрифт:
– Я наверху все ставни закрыла, – доложила она. – А мисс Рейчел сказала еще, что сегодня приезжает мистер Руперт. Просила вас зайти.
– Так что же вы сразу не сказали? Она что, думала, я мешкать стану, если старшая хозяйка лежит наверху? – Она свирепым жестом втолкнула в прическу одну из выбившихся заколок-невидимок, сняла передник, оправила на груди платье и вышла.
Врач уже приходил, патронажная сестра обещала зайти позднее. Тонбриджу не мешало бы съездить в Бэттл за покупками – на выходные соберется семья. Да, и еще мисс Сидней приезжает поездом в четыре тридцать – он не мог бы встретить ее?
– Хозяйство я оставлю на вас, миссис Тонбридж, – приготовьте что-нибудь полегче и попроще. – Ей в самом деле были невыносимы даже мысли о еде…
Этот разговор породил в миссис Тонбридж противоречивые чувства. С одной стороны, правильно мисс Рейчел выказывает всяческое уважение к покойной матери, но с другой, бедняжка
– А что, если я пришлю вам чашечку славного горяченького консоме, а потом вы приляжете вздремнуть к приезду мистера Руперта?
Понимая, что подчиниться будет гораздо проще, чем отнекиваться, Рейчел поблагодарила ее и согласилась.
Айлин, принесшая консоме, застала ее лежащей на жесткой и усаженной пуговицами узкой кушетке – полезной для ее спины, как утверждала Дюши. Со стороны Дюши эта уступка была более чем существенной, так как сама она всю жизнь просидела на жестких стульях с прямыми спинками и никогда, ни при каких обстоятельствах не стремилась к большему комфорту. Кушетка, в сущности, тоже причиняла неудобства, хоть и совсем иного рода, однако Рейчел умудрялась устраиваться на ней почти уютно, подсовывая под поясницу подушечку.
Прибегнув к тону, который в семье прозвали «церковным», Айлин спросила, не опустить ли жалюзи и не принести ли ей связанный крючком плед – на случай, если она захочет поднять ноги повыше. Мелкими глотками отпивая консоме, Рейчел согласилась и на то, и на другое, посмотрела, как Айлин, похрустывая коленками, опускается, чтобы развязать шнурки на ее практичных туфлях (горничную явно мучил ревматизм), помогает ей поднять ноги на кушетку и старательно кутает их в плед. А потом с такой осторожностью, словно Рейчел уже спала, Айлин на цыпочках подошла к окну, опустила жалюзи и почти бесшумно выскользнула из комнаты. Чувства, думала Рейчел. Все это свидетельство чувств к Дюши. Если жест относился к ней лишь косвенно, она могла принять его. Поставив чашку, она легла спиной на бархат в жестких пуговицах. Милая моя мама, начала было думать она, и едва несколько усталых слезинок выкатились из-под ее век, погрузилась в милосердный сон.
– Напрасно ты так переживаешь, радость моя. Ведь это же только на одну неделю. Всего неделя в доме на колесах. Будет чудесно – не только разнообразие, но и отдых.
Клэри не ответила. Если Арчи считал, что неделя в трейлере вместе с детьми хотя бы отдаленно похожа в ее представлении на отдых, значит, он либо спятил, либо ему все равно, каково придется ей, потому что разлюбил ее.
– И обойдется гораздо дешевле. В прошлый раз нам пришлось потратить целое состояние, устраивая мелюзге вылазки по всему Лондону и бесконечные обеды вне дома. Вдобавок на одно и то же они никогда не соглашаются. А в мои времена детям полагалось всего два подарка – один на день рождения, один на Рождество.
– Поверить не могу, что ты считаешь поездку вчетвером на машине, а потом вместе с ней на пароме, и аренду трейлера способом сэкономить! Ты просто хочешь во Францию.
– Само собой, я хочу съездить во Францию, – сердясь, он повысил голос, отложил кисточку, которую протирал, и обернулся к ней – сгорбленной над раковиной в попытках оттереть от овсянки кастрюлю. Волосы свесились, лезли ей в лицо. – Клэри, девочка моя! Мне так жаль!
– Чего тебе жаль? – Голос прозвучал сдавленно. Он подошел и повернул ее лицом к себе.
– Слезы у тебя прямо-таки непомерно велики, моя дорогая. И ты действительно моя дорогая, о чем я тебе твержу как минимум десять последних лет. Ну как, начинает доходить?
Она вскинула руки, чтобы обнять его за шею: он был гораздо выше ростом.
– Может, стоило все-таки жениться на Полли?
Он притворился, будто размышляет над ответом.
– Да нет, не думаю.
После его поцелуя она спросила снова:
– Или на Луизе?
– Ты как будто забыла, что ее увели у меня из-под носа – я даже опомниться не успел. Нет уж… приходится довольствоваться тобой. Я искал писательницу, никудышную кухарку, что-то вроде одаренной замарашки. И вот, пожалуйста. Только готовить ты стала лучше. Нет, дорогая, мне пора. Некий чванливый старый хозяин из Почтенной Компании Сардиноторговцев будет сидеть в мастерской и ждать, когда я напишу его безобразную дряхлую физиономию. И мне уже не терпится опошлить мое искусство.
– Мне кажется, – заговорила она, глядя, как он собирает кисти, – ты мог бы взять и написать хороший портрет. Просто пиши его таким, как видишь.
– Исключено. В этом случае от него откажутся. И плакала целая тысяча фунтов. Тогда можно считать, что нам повезло, если удастся провести отпуск в трейлере где-нибудь на обочине Большого западного шоссе.
Мы оба сотни раз заводили такие разговоры, думал он, шагая к автобусной остановке на Эджвер-роуд. Я успокаиваю ее, она всегда советует писать только то, что мне хочется. Но он не возражал. Ради Клэри он был готов на все. Ему понадобилось время, чтобы осознать: крайняя незащищенность ее детства – смерть матери, отец, пропавший без вести во Франции почти на всю войну, вполне возможно, погибший – могли безболезненно проявиться только по прошествии времени. Естественно, десять лет брака и появление двоих детей преобразили положение целиком и полностью: с их первых совместных месяцев, еще сравнительно беспечных; лет, пока они путешествовали или жили в мастерской и спали на балконе над ней, когда стесненность в средствах ни на что не влияла, когда он искал заказы и писал пейзажи – и порой их брали на общие выставки в Редферн, а однажды даже на Летнюю выставку Академии, – когда она написала свой второй роман и его похвалил Джон Давенпорт, – чудесное было начало. Но с появлением сначала Гарриет и следом за ней Берти – «я прямо крольчиха какая-то!», всхлипывала она в кухонную раковину, – им пришлось подыскивать жилье побольше, и с двумя младенцами на руках у Клэри не осталось ни времени, ни сил, чтобы писать. А он был вынужден совмещать живопись с преподаванием.
На летние каникулы они ездили в Хоум-Плейс, несколько раз провели Рождество у Полли, но Клэри была безалаберной хозяйкой, и помимо хронической нехватки денег, они еще регулярно запаздывали с оплатой счетов. С тех пор как дети пошли в школу, Клэри подрабатывала корректором, в основном надомно, а миссис Тонбридж, добрая душа, научила ее готовить хэш из единственной банки солонины, запекать цветную капусту с сыром и пудинг с беконом почти без бекона. Клэри купила книгу Элизабет Дэвид о французской кухне, и чеснок (неведомый до конца войны) определенно улучшил положение. Чеснок и снова появившиеся в продаже бананы, которые Гарриет и Берти ценили наравне с мороженым, пополнили меню; гораздо более серьезную проблему представляла дороговизна. Бараньей лопатки за тринадцать шиллингов хватало лишь на два раза, и обрезков на фарш почти не оставалось. Если Клэри добывала корректорством три фунта в неделю, то заработки Арчи всегда оставались неопределенными: порой неделями ему не платили ничего, а потом вдруг появлялась довольно крупная сумма. Тогда они звали к детям приходящую няню и устраивали себе вечер с походом в кино и «Синюю мельницу» – дешевенький кипрский ресторан, где подавали каре ягненка, долму и восхитительный кофе. Домой они возвращались пятьдесят девятым автобусом, она клала голову ему на плечо. И часто засыпала – он знал об этом, потому что ее голова и его плечо становились ощутимо тяжелее. Надо было разориться на такси, часто думал он во время слишком длинного пути пешком по улице до дома. Там они заставали миссис Стерджис дремлющей над вязанием, он расплачивался с ней, а Клэри шла проведать детей, у которых была одна маленькая спальня на двоих. Берти спал, обложившись с обеих сторон четырнадцатью плюшевыми зверюшками и сунув в рот лапу самой любимой из них, мартышки. Гарриет лежала ровно на спине. На ночь она расплетала косички и раскидывала волосы, подняв их вверх, – «для холодка», как она однажды объяснила. Когда Клэри целовала ее, таинственная легкая улыбка проскальзывала по ее лицу, прежде чем оно снова застывало в строгой безмятежности сна. Ее дорогие, прекрасные дети… Но такие удачи выпадали редко, а финалом обычных дней становилась бурная сумятица детского ужина и купания.
Иногда ужин готовил Арчи, а Клэри вычитывала гранки. Бывало, к ужину приходили ее отец Руперт вместе с Зоуи и приносили что-нибудь вкусное – копченую лососину, мятный шоколад «Бендикс». Руперт и Арчи сдружились еще во времена учебы в Слейде, задолго до войны, а очевидная враждебность Клэри к хорошенькой мачехе смягчилась и переросла в дружеские узы. Мальчишки, Джорджи и Берти, были ровесниками, обоим исполнилось семь, и несмотря на разные интересы – у Джорджи зверинец, у Берти музей, – они прекрасно проводили каникулы вместе в Хоум-Плейс. Каким же он был для них спасением, этот дом, – с Дюши и Рейчел, которые всегда радовались им! Поэтому утром, когда Арчи уехал писать портрет своего воротилы из Сити, а Клэри отбирала детскую одежду для предстоящей недели во Франции, звонок Зоуи и известие о смерти Дюши стали для нее потрясением. Все в семье знали, что Дюши больна, но в телефонных разговорах с Рейчел звучало неизменное «она держится молодцом», «думаю, она уже идет на поправку» и тому подобное. Рейчел не хотела расстраивать их – так, по словам Зоуи, сказал Руперт.