Всё на земле
Шрифт:
Только теперь понял это. Крутов — не фигура. Да и его эта беда подкосила. Что будет, а?
— Что-нибудь будет.
— Разговоры про тебя идут — это верно?
— Насчет рудника? Верно. Прошусь.
— Идеалист. Так никто не уходит. Чего добиваешься?
Один и тот же вечный вопрос. Сколько людей уже задавало ему его, а уж сколько хотело бы задать? А все просто. Человек может быть хорошим инженером, отличным организатором, но не обязательно, чтобы из него получился хороший партийный работник. Здесь нужен не сухой рационализм, не умение кричать и наказывать, а что-то большее, что-то от комиссаров гражданской и партийцев первых пятилеток, от политруков великой нашей войны, где вновь прогремела на весь мир слава о русском мужестве и душе. И
Сашке он не сказал всего этого. Зачем ему? Он быстро бросается в панику, сейчас сразу начнет собираться в другое место. Пусть лучше считает все по той схеме, что и Михайлов: Рокотов чувствует шаткость своего положения и готовит на всякий случай почву для ухода. Так сказать, делает хорошую мину при плохой игре.
Они сидели допоздна. Как когда-то в институте. Тогда все было куда проще, яснее. Тогда были перспективы, надежды, мечты, а завтрашний день был удивительно четко спланирован. Сейчас они не знали одного: как распорядится судьба положением каждого из них?
— А если не дадут рудник? — спросил Сашка.
— Работа найдется.
А может, спешишь? Может, образуется?
— Мне ясно одно: я занимаю чужой кабинет, получаю чужую зарплату… Я инженер… Дайте мне мою работу, я уверен, что справлюсь с ней… Рудник, карьер… даже смену в шахте. Это мое, понимаешь?
— Не будет у тебя карьера, Рокотов… — Сашка закурил, толкнул окно. Створки раскрылись, и в комнату ворвался шум ночной улицы. И ветерок, уже не такой теплый, как месяц назад, и не запах цветов он принес с собой, а аромат, настоянный на полыни и прелых листьях, вестник вступившей в свои права и подсчитавшей наследство лета осени. — Ты делаешь вечную ошибку, Рокотов, ты спешишь.
Это он тоже слышал. От Гуторова. От вечного своего советчика. Так зачем же по каждому поводу искать решения у других? Он знает, как добывать руду. Это дано не всякому. Он умеет это делать. И он должен заниматься именно этой работой.
Сашка-Сашка… Ты молчишь. А понять, о чем ты сейчас думаешь, ведь очень даже просто. Ты хотел бы сказать, что немало людей, которые знают, что они не на месте, спокойно сидят в своих креслах и не собираются уходить. Они ждут, пока им скажут об этом: И даже когда скажут, то им обязательно найдут другую работу, ничуть не менее оплачиваемую, потому что они уже получили навыки администрирования. И пусть это даже не в той сфере, откуда они ушли, и пусть они ненавидят свое нынешнее дело и презирают те обязанности, которые им приходится выполнять, все равно они будут ждать очередного напоминания о том, что это не их дело. И такому «руководителю» все равно куда идти: то ли в железнодорожный транспорт, то ли в филармонию. Живут и работают такие, и они счастливы, так почему же ты, Рокотов, поступаешь не так? Почему?
И Ряднова нет. В отпуске хуторянин. Наверное, картошку у матери копает. Красиво живет человек. Всегда в колее. Знает, что можно и что нельзя. И никогда не поступит иначе, не уйдет от своей колеи ни на сантиметр. Может, так и надо жить? Вот он одобрил бы поступок Рокотова. Он бы сказал: «Точно. Себя надо уважать и людей тоже». Он всегда говорит самую суть, Петр Васильевич Ряднов.
Сашку Рокотов понимает. Он поставил на него, он поверил в трудного, но кое-что умеющего делать Владимира. А сейчас ушел Дорошин. Собирается покинуть свой пост Рокотов. И вот Сашка остается совсем один. А у него планы, мечты, и все правильно, потому что он уверен в своих силах и ему нужны те, кто мог бы дать ему добрый совет. А может, и поддержать. И он сейчас думает об осуществлении своих планов. Может, бросить все и искать новую стартовую площадку?
Да, странный был тот разговор. Говорилось в сотни раз меньше, чем думалось.
Да, Сашке было о чем задуматься. На следующий день после похорон Дорошина Крутов уже, назначенный исполняющим обязанности генерального директора, ликвидировал мыслительную и переселил туда часть людей из КБ. Главный конструктор тотчас же нагрузил Сашку обычными рабочими делами и вел себя с Григорьевым точно так, как с другими подчиненными. Конечно, Крутов не имел того полета мысли и был человеком другого склада, чем покойный шеф. Он жил сиюминутностью и не думал о послезавтрашнем дне. Ему не нужны были идеи, ему нужен был план. И «мыслители» ему уже тоже не были нужны. Вот вернется из отпуска Петя, а его стол уже зажат в самом углу, а чайник и посуду унесли в приемную. Оставили только знаменитую дорошинскую кружку, из которой пивали чай пять или шесть поколений «мыслителей». Стоит она сиротливо на шкафу, из которого по приказанию главного конструктора вынесены и сданы в архив все наметки будущих работ. Сейчас в этом шкафу чертежница Оля хранит чернила, линейки, резинки, — словом, то, что нужно для обыденщины, для тоскливого бескрылого профессионализма. И в комнате теперь нельзя грохнуть взрывом смеха, потому что это помешает коллегам. И даже анекдот нужно рассказывать только в отсутствие старшего инженера проекта, занявшего стол, где раньше любил сидеть сам Дорошин.
Нет, его пока не тревожат. Однако все чаще и чаще главный берет к себе его работу и покачивает головой, разглядывая ее. Когда-то Сашка говорил с ним на равных и это сходило. Теперь нет шефа. А главный нет-нет да и заметит ехидно:
— Прилежания маловато, коллега… Привыкли вы к тому, что после вас другие начисто сделают. Это профанация нашей профессии. Мы — пчелы, которые должны иметь одну категорию таланта — старательность и трудолюбие. Времена гениальных одиночек прошли, увы… Сейчас работа конструктора — это не озарение, а плановый объем работ… Конвейер, если хотите.
А Сашка с этим не согласен. Но не спорит, потому что у него сейчас время решений. А когда он решит, тогда скажет все.
Если б не уходил Рокотов! Он смог бы доказать Крутову необходимость мыслительной. А теперь кто скажет слово в их поддержку? А когда Пашу узаконят официально, тогда он все нарушит. Он — прагматик. Ему не нужно высоты. И отвлеченных материй. Он куда приземленнее Дорошина.
Не получилось откровенной беседы, одним словом. И Сашка подался на службу, попрощавшись чуть даже суховато, погруженный в свои проблемы и переживания, не заметил даже, что надел шляпу задом наперед.
А Рокотов принялся звонить в Матвеевку. Дежурная сестра в больнице подняла трубку:
— Вера Николаевна? Вы знаете, ее нет… Она ушла сразу после обеда. Хорошо, я сбегаю…
Он сидел, не отнимая трубки от уха… Сейчас, бесспорно, не время для разговоров о браке… У него есть принцип: такие вещи предлагаются только один раз… Как-то, когда они гуляли вдоль пруда, Вера сказала, совершенно без всякой связи:
— А сейчас ты мне уже не предлагаешь руку и сердце…
— Я предложил. Ты ведь думаешь.
— Да, думаю… Иной раз мне кажется, что я с ума сойду от этих мыслей.
— Значит, ты равнодушна ко мне, если так долго думаешь.
— Нет. Просто нам с тобой не по семнадцать. Теперь не решишь за один день… И потом, еще вот что… Я не хочу, чтобы все говорили: она вышла за первого секретаря… Знала кого обротать… Я даже слышу голоса, которые говорят это.
— Ты слишком мнительна. Пост первого секретаря — не наследственный. Может случиться, что я его лишусь в ближайшее время.
Этот разговор он почему-то запомнил. То ли оттого, что обида вновь всколыхнула его душу, то ли потому, что на следующий день Гуторов сказал о беседе в обкоме партии, на которой зашла речь о работе в должности первого секретаря райкома партии. Гуторов пришел тогда к нему домой, и хотя Рокотов знал, что встреча эта неизбежна, все ж почувствовал, что легла она на сердце крепче, чем ожидалось.