Все началось с велосипеда
Шрифт:
— Андрей Никитич, что с вами? — испуганно спросил я.
Он, как и тогда, в поезде, захотел через силу улыбнуться. Но улыбки на этот раз не получилось, а какое-то страдание исказило его посеревшее лицо, с которого будто сразу исчез летний бронзовый загар.
Мне стало очень страшно. Я боялся притронуться к Андрею Никитичу. А он положил мне руку на плечо, но это была какая-то совсем другая, незнакомая рука — не та, которая легко и дружески ложилась ко мне на плечо. Рука была тяжёлая и беспомощная. Она, казалось, искала у меня защиты и спасения. И я, напрягая все свои силы, потащил Андрея Никитича в комнату…
Я не мог позвать на помощь ни Сашу, ни тётю Кланю, потому что их не было дома. И только шпиц Берген отсыпался на своём очередном дежурстве во дворе.
— Не волнуйся, Шура, — проговорил Андрей Никитич, когда я уложил его на дедушкину кровать.
Каждое слово давалось ему с большим трудом, и меня даже рассердило, что он тратит свои силы на такие ненужные просьбы: какая, в конце концов, разница — буду или не буду я волноваться!
— Сходи за дедушкой, — тихо попросил он.
— Нет, я не могу вас оставить… Я сейчас Бергена пошлю!
— Кого?..
Я не стал объяснять ему, кто вместо меня побежит в больницу за дедушкой: не всё ли было равно?
Помчался туда со всех ног отдохнувший и выспавшийся шпиц Берген. Он так радостно крутился и вертелся на одном месте, пока я засовывал ему под ошейник свою короткую записку, что я даже подумал: «Нет, это неверно, что собаки всегда чувствуют настроение своего хозяина и радуются с ним вместе, и вместе грустят. Иногда, может быть, и чувствуют, но не всегда…»
Дедушка пришёл очень быстро. Его палка напряжённо и гулко застучала по ступенькам крыльца, и я сразу почувствовал, что дедушка волнуется. Когда он не волновался, его палка легко касалась ступеней. Дедушка даже забыл о том, что я уже почти целый месяц был его главным помощником и медицинским братом, — выгнал меня из комнаты и стал один осматривать Андрея Никитича. А я шагал по крыльцу — от одних перил до других — и думал о том, что нет такой вещи на свете, которой я не сделал бы, чтоб только выздоровел Андрей Никитич. Пусть бы дедушка поручил мне самое сложное дело, самое невыполнимое на свете задание…
Но он поручил мне самое простое: сбегать на почту и дать телеграмму дяде Симе.
— Один я не справлюсь, — словно сам себе, не замечая меня, шептал дедушка, выйдя из комнаты на крыльцо. — Это уже второй! Второй инфаркт… Второй звонок… Я не специалист в этой области… Так-с… Что же делать?
Я впервые видел дедушку растерянным и даже немножко беспомощным. В руках у него был листок бумаги такого же размера, как мои регистрационные карточки. Я подумал сначала, что это рецепт, что нужно срочно бежать в аптеку.
— Дайте, дедушка! Я — мигом…
Тут только он вспомнил обо мне, сразу как-то взбодрился и сказал:
— Сейчас же дай телеграмму — Симе, в Москву. Тут всё написано. Пусть приезжает. Побыстрее!..
Последняя фраза в телеграмме такой именно и была: «Приезжай побыстрее!» Почти то же самое, что мне совсем недавно писал Саша. Но на самом деле всё было другое… И от того, как скоро соберётся в дорогу дядя Сима, зависело очень многое.
Я побежал на почту…
Ещё недавно то, что происходило в нашей домашней поликлинике, казалось мне иногда всего лишь забавной игрой. Но сейчас от игры ничего не осталось. Всё сейчас изменилось… Я понял, что и от меня тоже немножко зависит жизнь человека, которого я очень полюбил (только сейчас я по-настоящему понял это). Если бы всё тут зависело именно от меня, только от меня, Андрей Никитич стал бы самым крепким, самым здоровым человеком на земле. Но от меня, к сожалению, зависело очень немногое… Я понимал это.
За стеклянной перегородкой сидела та самая телеграфистка, у которой на кончике носа умещались сразу две пары очков и которая хорошо знала мою маму в детстве. Телеграфистка, как и раньше, читая телеграммы, глядела поверх очков, и, как и прежде, мне было непонятно, зачем же она обременяет свой нос.
Подчеркнув в телеграмме каждое слово, она повернулась ко мне и, видно не узнав меня, не поздоровалась, а коротко сообщила, сколько мне нужно платить. И тут только я вспомнил, что у меня нет ни одной копейки…
Сказать об этом просто так было неудобно, и я стал выворачивать все свои карманы, словно деньги у меня были, но куда-то запропастились. Сердитая телеграфистка терпеливо ждала.
— У меня… нет денег, — еле слышно сознался я наконец. — Забыл дома…
— Забыл? — спросила она так, словно в этом не было ничего особенного, словно большинство людей, отправляющих телеграммы, всегда забывают деньги.
Потом вновь прочла текст дедушкиной телеграммы, которая была подписана очень коротко и странно: «Твой Петя» (ведь дедушку-то моего звали Петром Алексеевичем, а для дяди Симы он, должно быть, с детских лет и навсегда остался просто Петей).
— Значит, нет у тебя денег? — тихо, не желая позорить меня перед мужчиной, ставшим за мной в очередь, ещё раз переспросила телеграфистка. — Ну да ладно… Завтра занесёшь. Я её сейчас же отправлю. Не волнуйся.
И тут я, набравшись смелости, тихо попросил:
— Допишите, пожалуйста, ещё два слова: «Приезжай немедленно!»
— Но тут ведь уже написано: «Приезжай побыстрее»…
— Побыстрее — это может быть и завтра, и послезавтра. А надо — сразу, немедленно!
— Зачем же дописывать? Я просто зачеркну слово «побыстрее» и напишу «немедленно»! Ты согласен?
— Согласен!..
И ЕЩЕ ЛУЧШЕ…
Я никогда не думал, что неторопливый и рассудительный, одним словом, глубоко интеллигентный дядя Сима может так быстро собраться в дорогу. Уже через день он был в Белогорске…
Встречать его на вокзал поехала тётя Кланя. И дедушка тихонько попросил, чтобы никто из нас с ней не ездил. Оказывается, дядя Сима и тётя Кланя знали друг друга чуть ли не со дня рождения, дядя Сима даже был влюблён в Сашину бабушку «светлой юношеской любовью» (так мне сказал дедушка), он посвящал ей стихи, когда был всего года на два или на три старше меня. И дедушка не хотел, чтобы мы мешали их первой встрече после стольких лет разлуки.
Мы и не стали мешать. Но вообще-то я был очень удивлён этой «светлой юношеской любовью», потому что дядя Сима, такой обходительный, осторожный в каждом своём слове (не обидеть бы человека!), был очень уж не похож на суровую, прямую и даже чуть-чуть грубоватую тётю Кланю. Однако в их давно прошедшей «юношеской любви» можно было ничуть не сомневаться, потому что, отправляясь на вокзал, тётя Кланя сделала себе такую причёску, какой Саша не видел у неё ни разу за все тринадцать лет своей жизни, и надела такое платье, которого он тоже никогда не видел.