Все нормально
Шрифт:
Моего телефонного приятеля еще не было, и я, как муха на огонь, потянулся к газетному киоску, уже поругивая себя за эту странную затею, которая с каждой минутой казалась мне все глупей и глупей. Теперь я не видел в ней ничего остроумного, способного умилить этого незнакомого парня. И вместо восторга, которым, как мне казалось, должна была проникнуться вся его компания, моя попытка пошутить вызовет, в лучшем случае, жалкое сочувствие.
Я не спеша рассматривал журналы и газеты; старичок продавец, немножко поколдовав под прилавком, положил передо мной последний номер журнала «Силуэт», но, удивленный полным моим равнодушием, сразу убрал его. Я выбрал несколько газет, расплатился и посмотрел на часы. Было на пятнадцать минут больше условленного часа. Витькин приятель не спешил, и мне вдруг стало
— Разрешите прикурить?
За мной стоял мужчина лет пятидесяти, в добротном, но уже не модном ратиновом пальто и в берете. Держа в пальцах папиросу «Беломор», он потянулся к моей сигарете, и мне показалось, что, прежде чем прикурить, он оглянулся по сторонам. Глубоко затянувшись, он подмигнул мне, как-то радостно-освобожденно выдохнул дым и сказал:
— Смотрите, никому не рассказывайте.
Я всегда испытываю примитивную радость, когда со мной весело и непринужденно заговаривают незнакомые люди. Быть может, частое общение с так называемой сферой обслуживания или отсутствие в нашей жизни расслабляющего сантимента выработали эту внутреннюю потребность в доброжелательности, — так или иначе, старомодный диалог с шуткой и улыбкой меня всегда сразу подкупает.
— Не расскажу. Я ведь и сам, как видите, покуриваю.
— А нельзя?
— Ни в коем случае.
— Инфаркт?
— Почти.
— А у меня уже был.
Если бы не этот «сердечный» диалог, все обстояло бы как в школе во время перемены — даже папироску он держал огнем в рукав, чтобы учительница не заметила. Я был посмелее, но это объяснялось тем, что жена никак не могла оказаться рядом, — она была в командировке.
— Приятно все-таки втихомолку покурить, — сказал я.
— А как насчет выпивки?
— Очень редко. В гостях.
— Точно. Мы как-то уравниваемся с годами.
Он помолчал, и я понял, что он дает мне время обдумать некую заманчивую идею.
— Так как?
— Давайте.
Мы молча перешли дорогу. Винный магазин был еще открыт, в нем было шумно и оживленно. Казалось, что дневная суматошная жизнь здесь как бы замедлялась и успокаивалась, — люди легко общались, обмениваясь шутками и посвящая друг друга в свои служебные и семейные дела. Трое молодых людей с бокалами в руках ожесточенно спорили о преимуществах нового компрессора и клялись сказать завтра главному инженеру всю правду-матку. У большой декоративной бочки стоял бородатый философ, словно сам Диоген вышел из нее немного подышать воздухом. Он задумчиво смотрел в свой бокал, пытаясь сквозь толстое зеленоватое стекло разглядеть истину. В этой тесной комнате, пропитанной дымом и вином, царила атмосфера сочувствия и взаимопонимания. Вырвавшиеся на волю мужчины стали добрее и словоохотливее, они пили за здоровье своих жен и произносили ласковые слова, которых так никогда и не услышат их женщины. Один полный, рыхлый человек плакал, поскольку был не понят человечеством, другой молчаливо стоял у стойки и думал свою думу.
— Два стакана сухого, — сказал мой новый знакомый, и, увидев, что я полез в карман за деньгами, сделал предупредительный жест, означавший, что платит он, поскольку идея принадлежит ему, — международный жест, понятный мужчинам всех континентов. Он протянул продавщице приготовленные заранее деньги, и мы, выбравшись из очереди, отошли к стене.
— Теперь мы можем и представиться друг другу, — сказал мой новый приятель и, держа в левой руке бокал, протянул правую. — Сорокин Николай Петрович.
— Антонов Борис Васильевич!
— Ваше здоровье, Борис Васильевич!
— Благодарю вас.
Вино было кисловатое и теплое, но здесь пили не для того, чтобы испытать тонкие вкусовые ощущения или смаковать тщательно подобранный букет. Пили, чтобы поскорее захмелеть, чуть освободиться от дневного напряжения, покуражиться в славном мужском разговоре, показать, чего ты на самом деле стоишь и как тебя не ценят на работе…
Я давно не пил, поэтому уже после первого глотка испытал восторженную теплоту, медленно охватывающую меня. Николай Петрович Сорокин показался мне необыкновенно симпатичным, а в дальнейшем и обаятельным человеком. После второго бокала мне захотелось поделиться с ним моей сегодняшней не удавшейся затеей. Мне казалось, что он должен оценить ее, — вероятно, и у него есть дети; правда, он выглядел старше меня, значит, и дети постарше и проблемы уже совсем другие…
— Дети у вас есть, Николай Петрович? — спросил я просто, без всякой логической связи.
— Есть.
— Взрослые уже?
— Дочке десять, сыну семнадцать. Я — поздний отец. Я ведь только недавно женился…
— Ясно, — сказал я.
— Да чего уж ясней!
— Дружите со своими ребятами? — спросил я. Мне всегда казалось очень важным дружить со своими ребятами — по-видимому, именно этого мне не хватало. Витька был веселым и общительным мальчиком, он охотно пересказывал нам сюжеты кинофильмов и признавался в несложных своих приключениях, однако о чем бы ни шла речь, я всегда чувствовал лежащую между нами незримую границу, приближаться к которой было опасно, ибо с обеих сторон она охранялась далеко не одинаковым оружием: с нашей стороны — устаревшие сентенции, с его — современная усовершенствованная ирония. Сколько раз пытался я незаметно пересечь эту границу, хоть ненадолго расположиться на его территории — все было напрасно, и я убирался восвояси.
— Нет, пожалуй, не дружу, — сказал Николай Петрович. — Не получается.
Он помолчал, как бы ища аргументы, подтверждающие это заключение, потом добавил:
— Наденька еще маленькая, а Санька — пижон. Они теперь все пижоны.
— Да, — согласился я.
— Сухие они какие-то. Их не прошибешь.
— И эгоисты.
— Только о себе и думают.
— Это верно.
Мы отвели душу. Одинаковый взгляд на молодое поколение сблизил нас — было приятно, что тут нет разногласий, мы улыбнулись друг другу и заказали еще два бокала. Нам было уютно здесь, среди незнакомых людей, в тесном, дымном помещении, где в каждом уголке горячо обсуждались научные и философские проблемы. Трое молодых людей, решавших судьбу своего компрессора, перешли на вопросы управления и разрабатывали принцип, который завтра они выложат главному инженеру; Диоген исчез: то ли он вернулся в бочку, то ли растаял в винных парах; толстяк, не понятый человечеством, прикорнул, привалившись к теплому радиатору.
— Меня беспокоят их нравственные принципы, — сказал Николай Петрович, — их беззаботность, равнодушие ко всему. Готовы ли они к ударам судьбы?!
Эта старинная фраза о судьбе понравилась мне, и я выступил с речью, где нарисовал образ современного молодого человека, отталкиваясь от своего Витьки. Второй бокал вина помог проявиться моему ораторскому дарованию, и мне удалось противопоставить старое славное поколение подвижников и гуманистов новому поколению деловых и черствых молодых людей. Мне казалось, что я говорю хорошо и убедительно и буду иметь успех у всех этих отцов, оторвавшихся на часок от воспитания своих детей, чтоб опрокинуть чарочку. Но никто не обратил на меня внимания — все были заняты разбором своих собственных неурядиц.
— А может быть, мы чего-то не знаем про них? — вяло закончил я свой обличительный монолог.
— Я как раз сегодня решил кое-что узнать, — сообщил Николай Петрович.
— Каким образом?
— Откровенно говоря, не самым лучшим… Вообще-то я не шарю по карманам своих детей, но сегодня утром мой Санька забыл на столе блокнот… Соблазн был слишком велик… Я, правда, не обнаружил там работы мысли… Только имена и телефоны, имена и телефоны: «Петька, Вадька, Витька, Валерка…» Я выбрал первый попавшийся номер и позвонил. Дело в том, что у меня и у моего Саньки абсолютно одинаковые голоса. А лексикон их я давно освоил…