Всё о Манюне (сборник)

Абгарян Наринэ Юрьевна

Отношения между армянскими и азербайджанскими поселениями были настороженными. Люди не враждовали, но и не дружили. Страшные события начала XX века оставили в памяти незаживающие раны. Когда мы проезжали мимо таких кочевых поселений, Ба поджимала губы и, думая о чем-то своем, скорбно качала головой. Мы в такие минуты втягивали головы в плечи и цепенели, чутко улавливая малейшие изменения в ее настроении.

Когда

мы подъезжали к армянскому поселению, то еще издали увидели одинокую фигуру, выделявшуюся темным пятном на фоне построек. Это была древняя, закутанная в теплую шаль старуха. Подавшись вперед, она следила за нами, и длинные кисти ее шали трепетали, словно о чем-то шептались на ветру.

Было в ее облике что-то такое, что заставляло тебя замедлить шаг и почтительно склонить голову. Казалось – если замолчит ветер, ты услышишь тихий шепот, издаваемый кистями ее шали:

– Аниии-ко, ты куда убежала, негодная девчонка…

– Пойдем, – обратилась к нам старуха.

– Куда? – удивилась Ба.

– Пойдем, дочка, много говоришь.

И мы, притихшие, пошли за ней. Она завела нас в низенькую каменную саклю и указала на деревянную скамью. Мы безропотно сели. Старуха вытащила большую глиняную миску, накрошила туда домашнего хлеба, залила его мацуном, тщательно перемешала, посыпала сахарным песком, выдала каждому по деревянной ложке.

– Ешьте.

И села напротив, пождав сухие губы и сложив на коленях испещренные морщинами руки.

Нам совсем не хотелось есть, но мы боялись обидеть хозяйку дома. Каждый зачерпнул по ложке мацуна и нехотя отправил в рот. Но крошево оказалось удивительно вкусным, и мы быстренько опустошили миску.

– Спасибо.

– Меня зовут Катанга, – сказала старуха.

– Как?

– Катанга. Через дом, – сдержанный кивок в сторону, – сестра моя живет, ее зовут Олынга. Вы за сепарированной сметаной и молоком, я знаю. Вот у нее и возьмете.

– Хорошо.

Мы во все глаза наблюдали за старухой. Для своего возраста она держалась неестественно прямо и казалась такой же древней, как эта потемневшая от печного дыма каменная сакля.

– Пусть молодые выйдут, – через минуту молчания велела она. – Заберите посуду, за домом родник, ополосните там. Ты, сынок, – обратилась она к дяде Мише, – сходи к Олынге и возьми у нее сметаны. И попроси свечку. Так и скажи – Катынга попросила свечку. Это для светленькой девочки. А мы пока поговорим, да? – обернулась она к Ба.

– Поговорим, – согласилась Ба.

Мы выскочили из дома как ошпаренные.

– Папа, а кто она такая? – зашептала Манька. – И зачем она для Нарки свечку попросила?

Дядя Миша молчал.

– Может, колдунья? – У Каринки загорелись глаза.

– Не знаю, – протянул в задумчивости дядя Миша, – есть в ней что– то такое, пугающее.

Мы ополоснули посуду, забрали в машине трехлитровые банки и пошли искать дом Олынги.

– Какие странные у них имена, – удивлялись мы.

– Да, я никогда не слышал таких, – согласился дядя Миша.

У пробегающего мимо мальчика мы спросили, где нужный нам дом. Он махнул рукой вдоль улицы – третья сакля справа, видите, где дым поднимается из трубы.

Олынга оказалась такой же древней, как сестра, старухой. Она забрала у нас банки, наполнила одну желто-масляной сепарированной сметаной, а вторую – густым парным молоком.

– Вот эта кудрявенькая твоя дочь, да? – кивнула на Маню.

– Откуда вы догадались? – изумился дядя Миша. – Она совсем на меня не похожа!

– Кровь не вода, сынок, она шепчет о родстве.

Она достала из ящичка ветхого комода желтую церковную свечку и протянула ее мне.

– Это тебе.

Мы молча переглянулись.

Денег Олынга не взяла:

– Сестре отдадите.

Когда мы подходили к дому Катынги, то с изумлением услышали пение Ба. Мы постояли в нерешительности несколько секунд возле порога, а потом толкнули дверь.

– Ты представляешь, Миша, – обернула к нам светящееся лицо Ба, – я вспомнила колыбельную, которую мне бабушка пела. Слова давно из памяти выветрились. А сейчас всплыли. Надо же!

– Девочка, – обратилась ко мне Катынга, – тебя недавно напугала большая лохматая собака, и ты, убегая, упала и сильно ушибла левый локоть. Когда приедешь домой, попроси, чтобы мама зажгла эту свечу в изголовье твоей кровати. А я за тебя здесь попрошу. И все страхи как рукой снимет, хорошо?

– Хорошо, – шепнула я.

Катынга погладила нас по щечкам шершавыми сухими ладонями.

– Езжайте.

– Деньги за сметану… – кашлянул дядя Миша.

– Езжайте. Ничего не надо.

– Но как же так?

– Много говоришь, сынок, – отрезала Катынга и повернулась к нам спиной.

– О чем вы разговаривали? – спросил дядя Миша у Ба, когда мы сели в машину.

– Ни о чем. Она молчала, а я плакала. А потом вспомнила песню. И запела.

– Как это ни о чем? Разве не ты ей рассказала, что Наринку собака напугала?

– Нет, – Ба вздохнула, – но я бы даже не удивилась, если она нашу девочку по имени бы назвала.

Остальную дорогу мы ехали в молчании. Каждый думал о чем-то своем и не спешил делиться с остальными своими мыслями.

– Я понял, откуда у них такие имена, – вдруг хлопнул себя по лбу дядя Миша. Мы уже подъезжали к Берду, еще несколько виражей – и из– за холма показались бы развалины крепости.

– Откуда?

– Катынга и Ольшга – это Катенька и Оленька! Видимо, когда-то их родители услышали звучные русские имена и, особо не вдаваясь в подробности, огрубив диалектом, назвали дочерей Катынгой и Олынгой!