Всё от земли

Егоров Николай Михайлович

— Ваня! А ты куда? Забыл? Ты у меня теперь с утра все время ходишь, отработали мы вместе на три смены, — и покачала головой Любовь Никитична, и, медленно спускаясь по ступеням, оглянулась и раз, и два, и три на мужа, стоящего в дверях и смотрящего ей вслед с такой тоской, как будто они расстаются навсегда.

Да, отработали мы вместе на три смены.

Как бы не так! И сдал Иван Ефимович обратно кладовщику слесарный инструмент, все эти гаечные ключи, зубила, молоток, отвертки, — о, господи, да сколько ж здесь всякого добра, в этой кирзовой сумке слесаря-ремонтника! — и чуть ли не самолично вычеркнул все из перечня числящегося за ним по арматурной карточке. И снова встал у пульта управления прокатным

станом. И все вернулось на свою орбиту.

В природе нет и не должно быть абсолютов, иначе мир поскучнеет и планета прекратит свое развитие. Нет близнецов, которые были бы копией друг друга даже внешне, характерами и подавно. Но сколько схожих судеб в самом главном — в труде. И в отношении к нему. И. Н. Панфиловский тоже четверть века «догревался» у мартеновской печи, но никогда и в мыслях не держал уйти от этой печки, оттолкнуться, он не из тех танцоров, которые от печки начинают, а уж ему-то, вроде, можно было оттолкнуться: герой труда, депутат Верховного Совета двух созывов кряду, член бюро ГК КПСС, член Президиума областного комитета защиты мира, депутат областного Совета народных депутатов, член Президиума областного общества «Знание». И не отринул ничего и ни от чего не оттолкнулся, понимая, что в этом сила общества и государства.

В райкоме партии Иван Никитович бывал часто, и каждый раз он шел туда спокойно, зная, что сейчас дадут ему очередное партийное поручение, а какое — там скажут. Шел как солдат погранзаставы за привычным приказом по охране Государственных границ.

— Иван Никитович, — начал секретарь со вздохом, — вы сталевар, и не надо говорить, какой сталевар. Вы — сталевар, и можете, подумав, отказаться. Мы тоже долго думали и все же решились просить вас пойти мастером производственного обучения в наше СГПТУ…

И, может быть, впервые так тревожно екнуло сердце сталевара, и отвернулся секретарь райкома, чтобы не смотреть в глаза его, изумленные по-детски, и не видеть побледневшего лица.

— А как я брошу печь? То все равно, что бросить мать под старость.

— Почему «бросить»? Наоборот. У вас забот о ней прибавится. Поймите важность и значимость предложения. Теория без…

Он понимал. В райкомах пустяков не предлагают. Он понимал, что теория без практики мертва, что раскрутило Землю с ее прогрессом не на шутку и не за горами то время, когда вообще среднетехническое образование станет обязательным для работающих на металлургических заводах. И еще понимал И. Н. Панфиловский, что как не велика ответственность сталевара у печи, но несоизмерима она с ответственностью мастера производственного обучения. Потом он убедится в этом и полушутя, полусерьезно скажет:

— В мартене я потел, а здесь седею.

Но и в райкоме скажет:

— Я согласен.

Замкнулся круг, хотя по кругу никогда и не хаживал Иван Панфиловский, а по прямой, и только по прямой. Из училища вышел выпускником, вернулся в него преподавателем, чтобы помочь началу жизни двадцати своих учеников, как помогли ему его учителя. Он знал, на что идет, он помнит всех, какой там был народ: бурливый, разный, неуемный. Тогда. Теперь еще и пресыщенный всем, почти отвыкший удивляться, считающий, что все и вся для них. Не захотела девушка, — не парень, девушка, — и не ходила на занятия целый месяц. В чем дело? Да ни в чем. Не нравится, оказывается, ей форма, не к лицу. И что уж за лицо такое, посмотреть бы… Директору училища — к лицу. К лицу — и как еще к лицу — Ивану Никитовичу Панфиловскому и училищная форма, и золотая звездочка Героя Социалистического Труда на синем кителе, словно яркая звезда на мирном небе. И форма очень красивая и не без смысла похожа на летную форму, и эмблема такая, же, что и у авиаторов, и училище базовым называется, как базовый аэродром, с каких начинают взлет молодые,

те самые орлята, которые учатся летать. Все носят форму и гордятся ею.

Не носит, правда, только И. Е. Погорелец и тяготится тем, что он один в «гражданском» ходит, и, виновато улыбаясь, начинает оправдываться, когда кто спросит, почему.

— Да, понимаете… моего размера нет. В мастерской шьют самый больший пятьдесят второй, а я… мне пятьдесят шестой бы надо.

С эпох еще катапульты и пращи в артиллерию карликов не брали. И это внук уже. Каким же был, представить бы, дед его Иосиф? Каким же был, подумайте-ка, Иосиф Погорелец, если его восемнадцатилетнего внука немецкий снаряд с прямого попадания не взял?

Не видел деда внук, на плечи русских ребятишек наваливались участи страшнее — так и не повидать отцов, доселе не вернувшихся с воины. Не видел деда внук, а хоть бы в щелку глянуть, каким богатырем он был, но время — не забор, оно плотней и выше, и нет щелей в нем и не будет. В прошедшее ничего уже не вклинишь, и бесполезны аханья и сожаления потом, когда ты спохватишься о сделанном не так, как нужно было сделать в том, теперь уже прошедшем и невозвратном времени. В прошедшее не вклинить ничего, но что-то повториться может. И чтоб не повторились дни войны, — а это самые страшные и самые частые повторы в истории Земли, — нужен великий труд и воля.

Если и шел Металлургический райком партии на эксперимент, переводя И. Н. Панфиловского из сталеваров в мастера производственного обучения, то эксперимент этот оказался удачным: подручные сталеваров — лучшая группа училища по всем статьям специальных и общеобразовательных дисциплин при стопроцентной посещаемости. Группа, в которой одни парни, и самые рослые, а рослый, естественно, отождествляет это с понятием «взрослый», но чтобы кто-то не явился на занятия или опоздал… А двойку получить — и вовсе стыд. Живой авторитет, который видишь, которым дышишь и который ощущаешь, — извечный двигатель познаний. И светятся глаза практикантов здоровой завистью к своему мастеру и уважением к нему и к себе, когда их ведет по цеху И. Н. Панфиловский, — сам Панфиловский! — навстречу которому не только работающие у печей сталевары — мартеновские печи готовы шаг шагнуть. И поэтому райком решил, что и Погорелец Иван Ефимович тоже нужней в училище.

Сознание вообще — начало человека. Сознание твоей необходимости в каком-то деле — центр жизни, как центр Земли, к которому стремится все подвластное законам тяготения. И снова оказались рядом два Ивана, два Героя, равные по труду, близкие по духу, единомышленники по идеям, близкие по родству. Настолько близкие по всему, что даже сыновей назвали одинаково: Александрами.

Но Саши Погорельца больше нет. Нет, войны сразу не кончаются.

А как все хорошо было в их мирной жизни. И дети были у супругов Погорельцев: сын и дочь. Золотые дети. И не только потому, что это сочетание называется в народе золотыми детьми, а и потому еще, что вырастили их и поставили на ноги, и никто ни разу и ни в чем родителей не попрекнул за них.

Саша Погорелец отслужился в армии человеком, стал рабочим человеком, отслужив. Работал он электриком и совсем в другом цехе, не во втором обжимном, во избежание разговоров о каком-либо протеже, хотя должность дежурного электрика и далека от должностей протекционных. И вдруг потянуло парня в Запорожье, в места, где жил прадедушка Иосиф. Сказалась кровь? Все может быть. Ни отец, ни мать отнекивать сына не стали — поезжай, коли хочешь.

Случилось это в июне, в самую жару. Пошел Саша Погорелец с новыми друзьями купаться на Днепр. Что такое Днепр, каждый знает по школьной программе, а переплыл его уралец без отдыха туда и обратно как заправский флотский и еще не наплавался. Друзья давно уж и накупались, и нагрелись, и оделись.