Все оттенки черного
Шрифт:
— Вырвать могу. — Он посмотрел на свою руку — Кате показалось — с восхищением. — Только панель погнется. Испорчу вещь.
— Вы что, спортом каким-нибудь занимаетесь, да?
— Занимался. Давно. Потом на хлеб себе зарабатывал.
— Чем? Гвозди на спор вырывали? Рельсы сгибали? Или вот все телевизоры, примусы починяли?
— Да все понемножку. Все надо уметь в жизни. Нашему брату много чего сгодится.
Катя важно прошлась из угла в угол.
— Когда я сказала, что Сорокину убили, отравили, вас это словно и не удивило даже, — изрекла она самым многозначительным тоном.
— А
— Человек умер. Молодой. Насильственная загадочная смерть.
— Подумаешь, дура полоумная. Костька рад небось аж до заикания. Крылья-то расправит теперь, как херувим. Ну, исполнилось же наконец заветное желание!
Катя смотрела на него: он говорил все это так спокойно, буднично.
— Вас, — повторила она, — словно и не пугает то обстоятельство, что в тот момент, когда мы все сидели за одним столом, один из нас яд в подарочек получил. Ведь если ее отравили, это и там ведь, за чаем, могло случиться… Могло, ведь так?
Он молча, сосредоточенно копался в телевизоре.
— У вас глаза от слез красные. — Катя встала перед ним: на тебе, получай! — Не от пыли. Что я пыль, что ли, не видела? Не слепая. И знаете, меня всегда волновал вопрос, отчего это мужчины, когда им плохо, вообще…
Он подошел к окну — проехала машина, остановилась у дачи Чебукиани. Он проводил ее взглядом. Потом обернулся, к Кате.
— А говоришь, не к ней приехала, — усмехнулся он. — Зачем врать-то? Рыбак рыбака, как говорится, да? Что ж, липнем мы все, как мухи на бумагу, как сущие мухи на его дерьмо, липнем… И сказал Псалмопевец: «И стал я как филин на развалинах… Возлюбил ночь больше дня. Так и он возлюбил нас, сидящих во мраке и тени смертной. И сказал: все, все через ближнего — и жизнь, и погибель». Ну, что, Екатерина, смотришь на меня такими круглыми глазами? Не понимаешь? Азбуку-то, значит, еще не проходили, нет? Ничего, подожди. Научит всему .мадам Юлия. За один сеанс не сумеет, за десять вдолбит. Она это любит. А потом ты и сама уже никуда не денешься. Хочешь дружеский совет? Если дурью балуешься — кончай. Она ничего такого, искусственного не терпит. Отравленная кровь, говорит. Чистить тебя начнет сначала, прежде чем допустит к… ну, догадываешься к чему? А это, чистка-то, ох как несладко, ох как больно!
— Я разве похожа на наркоманку?
— Ты? Нет вроде. Это я так просто. Тут много, всякого народца бывает, есть и такие, — он усмехнулся. — Я же сказал: дружеский совет, на всякий случай. Ваше поколение все ведь сейчас какое-то малость под кайфом… Шизанутые. Иногда так забавно наблюдать.
— Наше поколение… вы так это говорите, словно вам самому сто лет. Ваше поколение, если и за ним понаблюдать, не менее забавное. Одна вот эта тельняшечка чего-нибудь да стоит… На флоте служили, да? Плавали, знаем… А что это еще за «филин на развалинах»?
— Библейский афоризм. Библию-то читали когда-нибудь, интересовались, нет? Точный весьма, хотя и туманный.
— Точный по отношению к кому? К вам? А кто это «он», что возлюбил нас, сидящих во мраке и тени смертной?
Он лишь криво усмехнулся, пожал плечами. Жест сей мог означать что угодно. Взгляд его скользнул по Кате. В нем не было ничего, что
— Лучше б было для тебя, девочка, и твоей подружки от нее подальше держаться, — сказал он. — Но для таких, как вы, любопытство — главный жизненный стимул — угадал, нет? Ровесники, друзья все на гуру помешались. Все о духовном руководстве грезят — кто в кришнаиты подался, кто в Тибет, кто в сайентологи за просветлением мозгов. Модно просветления-то стало искать, да? Стильно — так это сейчас у вас зовется? Только та, к которой ты липнешь со своими поисками-то, такой же гуру, как… Ну ладно, не буду, чего уж там… Запомни только одно: такие поиски имеют обыкновение дурно кончаться.
— Как у Леры, что ли, дурно? — дерзко спросила Катя. Она отчего-то начала злиться. ОНА НЕ ПОНИМАЛА, О ЧЁМ ОН ЕИ ГОВОРИЛ. Ей было лишь ясно, что он все время имеет в виду Юлию Павловну. И словно предостеречь от чего-то пытается — от чего? — Как с Лерой, что ли? — повторила она упрямо.
— Ну, нет, конечно. — Он в который уж раз (в сотый, наверное) усмехнулся. — Лерка — совершенно особый случай. Хотя как посмотреть… Разве в первую вашу встречу она не сказала, что любые, самые потаенные желания сбудутся, только надо хорошо, очень хорошо попросить.
— Я не понимаю — она, он, — вы такими загадками изъясняетесь, филин какой-то библейский… А с Сорокиной я и слова-то не сказала, если вы ее имеете в виду. Или не ее? Юлию Павловну?
— Ого, да тут у нас работа кипит! Что, ремонтную мастерскую открываешь, Вова?
Катю перебили, загадочная беседа была прервана самым бесцеремонным образом. И Кате тут же стала понятна причина того, что Нина так замешкалась с поисками инструментов: на террасе стоял Кузнецов, держа под мышками по огромному полосатому арбузу. А Нина выглядывала из-за его плеча.
— Ну, куда сгружать, девочки? Командуйте. А ты, — он насмешливо кивнул «человеку в тельняшке», — ты тут уже? Ясно-понятно. Соперник? Не потерплю.
— Приехали? Я машину твою из окна видел. А наши вас только к вечеру сегодня ждут. Своего-то привез? — Владимир забрал из рук Нины долгожданные инструменты, которые были уже ни к чему.
— У него эфир был с утра на радио. Задолбали его там, вопросами. До интервью ему сейчас этих только…, — Кузнецов поморщился. — Не наладилось у него, нет?
На этот непонятный вопрос собеседника Кузнецов только отрицательно мотнул головой. Катя слушала настороженно: они говорили про Смирнова, это она кое-как, поняла. Причем говорили таким тоном, словно знали про руководителя «Табакерки грез» всю подноготную. Кате стало до слез досадно: как уж тут помогать Никите добывать информацию, когда ты, да и Нинка (что греха таить), — настоящие белые вороны в этом сплоченном дачном коллективе. Чужие и лишние в этих полуфамильярных «соседских» беседах.
— И не наладится в ближайшем будущем, — продолжил Кузнецов. — Квартиру-то он на следующий месяц снял — я хозяйке деньги возил тут. А туда-то, домой, он ни ногой сейчас. Она ведь, Наташка-зараза, и на порог его сейчас не пускает.