Все оттенки красного
Шрифт:
— Как же? Улика! А что вы так переживаете, Ольга Сергеевна!
Ольга Сергеевна:
— Вы не имеете право трогать личные вещи!
Старший оперуполномоченный:
— А это разве ваше? Кстати, последний вопрос: вы, когда убираетесь, надеваете на руки перчатки?
Ольга Сергеевна:
— Перчатки? А что тут такого?
Старший оперуполномоченный:
—
Ольга Сергеевна молчала. Егорушка, сморщив нос, произнес:
— Нитяные, я видел. Иногда надевает.
Ольга Сергеевна:
— Выродок! Юродивый! Но ничего, покрутитесь теперь! Я вам устрою!
Старший оперуполномоченный:
— Прошу в машину. Так же попрошу присутствующих отметить факт возвращения краденой картины. Чтобы не было потом претензий.
Домработницу увели. Олимпиада Серафимовнаснова разохалась, попросила у Вали капелек и подушку под спину, и пока та бегала за всем этим, обиженно моргнув, спросила у сидящих на веранде:
— Что это она сказала? Что значит покрутимся? О чем это она?
Но никто Олимпиаде Серафимовне не ответил.
ЧЕРНЫЙ
Завтрак был испорчен, и у всех разом пропал аппетит. Некоторое время спустя, дамы разошлись, а на веранде остались только братья и Валя, убирающая посуду со стола. Егорушка, посопев носом, заметил:
— Я всегда знал, что Ольга Сергеевна плохая.
— А ты хороший, — раздраженно заметил старший брат. — Тебе давно лечиться надо. Как ты теперь жить собираешься? И где?
— Как где? Здесь.
— А ты соображаешь, что теперь папина доля перейдет к твоей тетке? А тебе ничего. Ни-че-го, по слогам повторил Эдик.
— Ну и что? Разве Маруся меня выгонит? Она хорошая.
— У нее ведь и другие родственники имеются. Как ты с ними уживешься?
— Какие родственники?
— Иногда мне тебя даже жалко, Егор, — грустно сказал старший брат. — Ладно, живи. Дозволяю. Только перестань подсматривать, иначе вылетишь отсюда с треском.
— А кто меня выгонит? Ты что ли?
— Хотя бы и я, — лениво потянулся Эдик.
— Пойду почитаю, — обиженно сказал Егорушка. — Мне не нравится все, что ты говоришь.
Валя, вновь вернувшаяся на веранду за посудой, проводила его насмешливым взглядом. Ребенок, большой ребенок! И виновато сказала Эдику:
— Сумочку пришлось отдать.
— Ничего, — отмахнулся он. — В конце концов, все тайное становится явным. Странно, что практически все заглядывали в Марусину записную книжку, и никто не обратил внимания на строчку, которая так важна! Не думаю, что домохранительница будет теперь молчать. Хотя… Это мотив, так мотив! Даже к лучшему, что так вышло. И все в маленькой записной книжке, если только милиция сообразит.
— Мотив чего? — не поняла Валя.
— Двух убийств, вот чего. По крайней мере, он объясняет, почему она застрелила отца. Ладно, пойду, позвоню. А ты молодец.
Валя зарумянилась.
— Может, чего еще надо сделать?
— Ходи по дому, слушай, приглядывайся. И за Настей присмотри.
— Она к вам… очень хорошо относится.
— Мы же договорились, что будем на «ты». Относится! — хмыкнул Эдик. — Пойду позвоню.
Валя понесла на кухню грязные чашки, а он спустился в сад, достал мобильный телефон и, набрав номер, услышал длинные гудки.
— Что за черт? — он уже начинал волноваться. — Неужели еще не проснулась?
Набрал номер еще раз, никакого ответа.
— Ту ти, ту, ту, ту, — усмехнулся Эдик. — Надо ехать.
Эраст Валентинович Веригин, уже в своих ботинках, спускался по ступенькам в сад.
— Далеко собрались? — поинтересовался Эдик.
— Домой поеду, — тяжело вздохнул Веригин. — Слава богу, все разрешилось. Какая, однако, отвратительная женщина оказалась!
— Ну да… А папочку верните, Эраст Валентинович.
— Какую папочку?
— Ту самую.
Веригин замялся, начал оглядываться по сторонам, подкашливать по-стариковски, прочищая горло. Потом виновато взглянул на Эдика:
— Ах, это вам девушка рассказала, как я… Честное слово, она совсем не то подумала!
— Она не то, а я подумал, как надо. За нас обоих. Что там, Эраст Валентинович?
— Ничего особенного, Эдик, ничего особенного, — засуетился Веригин.
— То-то вы в нее так вцепились. Где папка?
— В…
— Где?
— В моей машине.
— Ах, уже в машине! Быстро соображаете!
— Там только акварели, ничего не значащие и не стоящие акварели!
— Кисти Эдуарда Листова. Ну да, ничего не стоящие! Охотно верю.
— Там даже подписей нет! Абсолютно никаких подписей! Это этюды, которые он привез около двадцати лет назад из провинции!
— И можно в уголке аккуратненько подрисовать: «Э. Веригин». А?
— Но это же невозможно! Все знают манеру Эдуарда Листова, и я никогда бы не посмел…
— Значит, акварели написаны не в его манере, Я все-таки кое-каких терминов успел нахвататься. А как насчет зависти?
— Какой зависти?
— Живописью в молодости баловались, Эраст Валентинович?
— Побойся бога, Эдуард, побойся бога! Я только хотел открыть миру нового Листова.
— Вот и откройте. Только без самодеятельности. А папку отдайте мне.
— Но… Она теперь принадлежит, как я понимаю, этой девушке, Марусе.
— Вот именно.