Слободкин думал так, а сам приподымался в кабине, напряженно всматриваясь во все шире разбегающиеся дали. Ветер норовил сорвать пилотку, захлестнуть глаза,
посадить обратно, но Слободкин вытягивался все выше, почти во весь рост. Вот уже летчик заметил, удивленно смотрит в зеркальце. Впрочем, нет, не удивленно — озорная улыбка сверкает через защитные очки. Догадался, наверно, что Слободкин вот-вот готов сигануть, что в последнюю минуту взвыла, не выдержала его фронтовая душа. Догадался явно, но вида не показывает, хотя крутит, крутит второй вираж, чтоб в случае чего удобнее было Слободкину отделиться. Вот земля уже чуть ли не поменялась мостом с небом. И высоту набрал нужную для прыжка, опытный летчик, все понимает. А главное сознательный, может войти в положение. Ну, что ж, спасибо тебе, тезка! Только я ж тоже сознательным должен быть. Строганову слово дал, слышишь? Ни черта он не слышит, но видит, конечно, все — одна рука Слободкина на пилотке, другая уже на красном кольце парашюта. Не хватает третьей, чтоб оттолкнуться…
Вот еще один вираж. Третий. Машина наклоняется все круче, круче… Слободкин еще раз ловит в зеркальце небритую улыбку летчика и кричит ему через грохот мотора:
— Ну, чего дразнишь, дьявол? Чего душу мотаешь? Не железный ведь я! Ложись на курс!..
Слободкин решительно опускается на сиденье, поправляет лямки парашюта на плечах, последний раз пробует увидеть танковую колонну под крылом, но она уже исчезла — то ли растворилась в серой дымке, то ли самолет в самом деле резко лег на курс, и все сразу сместилось, вернее встало на свои места: земля сделалась опять землей, небо — небом. Мотор взревел с новой силой, как бы стремясь наверстать потерянные минуты.