Все страсти мегаполиса
Шрифт:
Она словно со стороны видела какую-то девушку – красивую, неглупую, упрямую и при всем том совершенно... никакую. Девушку, которая ничего не хотела так сильно, чтобы этого добиваться. Которую жизнь не испытывала ничем, потому что в ней не было ничего, достойного испытаний. Которая была уверена, что любви не существует, и не искала ее, потому что была на нее неспособна. Которая производила на окружающих впечатление некой даже загадочности, но лишь по одной причине: жизнь ее была настолько неясной, что словно бы окружала ее красивым размытым ореолом.
«И это была я? – бессонно думала Соня. – То вялое, никчемное существо была я?!»
От этих мыслей
Этой границей была – Москва. Москва словно навела ее взгляд на резкость, и в этой беспощадной резкости нового взгляда и жизнь предстала перед Соней новой, и все, что она делала со своей жизнью, она стала делать по-новому тоже.
И главным знаком новизны ее сознания стала способность сомневаться в себе и в своих действиях.
«Как наивен ваш прагматизм, Сонечка, – вспомнила она. – И как вы уверены в его состоятельности! Ничего, жизнь еще покажет вам свое жало и свои ценности. Вы девушка сообразительная, разберетесь».
Он был прав, этот неведомый человек, возникший в ее жизни лишь на мгновение, как фантом, но так много в ней переменивший. Жизнь действительно показала ей и то и другое, и наивность прежней самоуверенности была теперь Соне понятна. Но что делать со своим новым пониманием, что делать с болью, которую вызывает в сердце прямое и честное прикосновение к жизни? Этого она не знала. И была уверена, что от этого смешения боли и растерянности не уснет всю ночь.
Но – уснула и, проснувшись точно таким же темным, как ночь, утром, чувствовала себя до того разбитой и вялой, будто грузила мешки с чем-нибудь бессмысленным, с песком, что ли.
Но обращать внимание на такие мелочи, как состояние собственного тела и ума, было сейчас некогда. Соня наскоро умылась в туалете – в аэропорту был и душ, но ждать очереди в него было уже некогда, – и побежала в другой аэропортовский зал, в тот, из которого пассажиров отправляли вертолетами в Анадырь.
Сонины ящики были туда уже доставлены. Таня встретила каких-то своих знакомых – да и едва ли не все здесь были так или иначе знакомы друг с другом, – и те помогли их перенести. Будь все это в Москве, Соня не поверила бы, что такое вообще возможно. Кто тебя заставлял тащить на край света багаж, который не можешь даже от пола оторвать? Никто не заставлял. А раз все-таки притащила, то и возись с ним теперь сама.
Так рассуждали бы в Москве. Но здесь, на Севере, логика жизни была другая, и простая, мимоходом производимая незнакомыми людьми помощь уже казалась Соне чем-то само собой разумеющимся. И сама она даже не заметила, что, идя в вертолетный зал, несет сумку какой-то женщины, а та, держа обеими руками колыбельку с младенцем, шагает рядом.
Но когда Соня увидела зал вылета вертолетов, то все же усомнилась в том, что ей удастся доставить Лавровы картины в Анадырь.
Зал этот был заставлен, заполнен, забит багажом от пола до потолка. Высились коробки с телевизорами и еще какой-то домашней техникой, ящики с фруктами, тюки с зимней одеждой, связки и пачки самых разнообразных размеров... Кто и в какой вертолет все это сумеет втащить, Соня не представляла. И еще меньше представляла, как будет втаскивать в вертолет свой собственный багаж. Ясно же, что теперь-то уж ей никто не поможет: у всех своих забот хватает.
Через полчаса выяснилось, что она опять ошиблась. Ее ящики поплыли по летному полю так же споро, как и весь остальной багаж. Кому и что принадлежит, было уже непонятно, все передавалось из рук в руки, забрасывалось в вертолет поочередно, и при этом оказалось даже, что в салоне каким-то загадочным образом осталось место и для пассажиров.
Соня ни разу не летала на вертолете, да еще в метель, которая, пока грузили багаж, уже разыгрывалась снова. Вчера, когда она впервые узнала, что ей предстоит такой полет, то подумала, что испытает при этом если не панический ужас, то хоть какой-то страх. Но сегодня, после всех пережитых волнений, после того, как она приготовилась провести месяц на скамейке в аэропорту, – радость от того, что ей все-таки удастся добраться до Анадыря, оказалась так велика, что места для страха уже не осталось.
Вертолет угрожающе покачивался, взлетая, в его набитом людьми и вещами чреве царил тревожный и холодный полумрак, но Соня не обращала на это внимания. Пассажиры сидели на лавках вдоль бортов и просто на полу между ящиками и коробками. Время от времени ей удавалось выкрутить шею так, чтобы глянуть в круглое заиндевелое окошко у себя за спиной.
Внизу расстилался лиман – то белыми полотнами снега, то тускло-зелеными пятнами неустановившегося льда, то стальными холодными водяными окнами. Смотреть вниз было не страшно; холодок необъяснимого, но радостного предчувствия будоражил при этом душу.
– Соня, если у вас найдется время меня навестить, я буду очень рада, – выглядывая из-за чьего-то высокого рюкзака, сказала сидящая напротив Таня. – Джоя посмотрите, нашу лайку. Он тоже будет очень рад. Я вам вот здесь свой телефон записала. – Таня протянула бумажку. – Или в городской библиотеке в любой день меня найдете.
– А разве люди сейчас ходят в библиотеки? – спросила Соня.
– Конечно, – вытянув шею, чтобы видеть ее из-за рюкзака, ответила Таня. – И на абонемент, и в читальный зал. Журналы свежие берут, газеты. А на хорошие книги знаете какая очередь! У нас ведь зимой заниматься особенно нечем, вот все и читают.
«Заниматься нечем! Можно просто водки выпить, без всякой библиотеки, – весело подумала Соня. – Нет, какие-то здесь люди все же особенные».
Это странное и немного лихорадочное веселье охватило ее сразу же, как только вертолет оторвался от ледяного поля, и не оставляло до самого Анадыря. Да и в Анадыре не оставило, когда, ахая и извиняясь, двое мужчин, которые должны были встретить Лавровы картины в аэропорту, вынули ее из вертолета вместе с ящиками и погрузили в новенький японский минивэн. Проводив ящики взглядом, Соня вздохнула с облегчением. Она и не предполагала, что искусство может быть таким обременительным!
Оказывается, полярная ночь была не такой уж и беспросветной, во всяком случае, теперь, в декабре. В одиннадцать утра выглянуло солнце. Оно было неярким, но небо под его лучами прояснилось, приобрело нежно-голубой цвет. И город в этих кратких солнечных лучах, город под этим чистым небом показался Соне праздничным.
Приглядевшись, она поняла, что дело не только в солнце и небе: сами дома этого маленького городка выглядели как игрушки. Обычные блочные пятиэтажки были такими яркими, разноцветными, как будто предназначались не для взрослых, а только для детей. Притом краски, в которые они были выкрашены – оранжевые, красные, желтые, голубые, – не выглядели случайными; над цветовой гаммой явно поработал хороший дизайнер. В сочетании с ослепительно-белым снегом все это и создавало ощущение праздника.