Все ураганы в лицо
Шрифт:
Он был подлинным хозяином армии — вот что уяснили делегаты.
Уяснил это и Троцкий. После съезда он заперся в своем кабинете. На его языке такое уединение называлось «разговором со своим богом». Дескать, у всякого выдающегося человека есть свой бог, или, вернее, даймон, с которым в трудные минуты он советуется. А посоветоваться с даймоном было о чем. Своим духовным отцом Троцкий считал не Маркса, не Ленина, а Парвуса, того самого Парвуса, который перебывал всем: германским социал-демократом, русским меньшевиком, социал-шовинистом и крупным спекулянтом, разбогатевшим на военных поставках армии кайзера. О своем родстве с Парвусом Троцкий писал еще в пятнадцатом году в парижской газете «Наше слово», у Парвуса он заимствовал и пресловутую теорию «перманентной»
— Для меня и сейчас ясно, что если капиталистический мир просуществует еще несколько десятилетий, то этим будет подписан смертный приговор социалистической России.
Вот в это он верил твердо. Техническая и культурная отсталость России — непреодолимое препятствие на пути строительства социализма. Всеми своими высказываниями он давал понять, что России больше подходит буржуазно-демократическая республика, что большевики «явились слишком рано и должны уйти в подполье». Но посеять пессимизм и уныние в среде рабочего класса не удалось. Рабочие верят Ленину и его ученикам, не хотят пассивно ждать мировой революции, сдаваться на милость разгромленных в гражданской войне империалистов. Они верят в свои силы, не хотят признавать Троцкого своим вождем, и им наплевать на его хитроумную теорию «перманентной» революции, и на Парвуса в том числе. Все козыри биты, ленинцы с окончанием гражданской войны усилились до невероятия. Скоро Троцкому и его приспешникам укажут на дверь. Идет к тому. И конечно же, во главе армии поставят такого, как Фрунзе. Врангель разбит, Махно разбит, Тютюник разбит. Кризисных ситуаций может и не быть долгое время. А они нужны, очень нужны…
Поведение Фрунзе в Турции очень обеспокоило Троцкого. Там, в Константинополе, оказывается, ничего не знали об объявлении ВЦИКом амнистии бывшим белым. Бегство Слащева в Советскую Россию генералы скрывали даже от офицеров. Врангель готовился к новой вылазке. В Галлиполи он сумел сохранить части кутеповского корпуса, кое-что перебросил в Болгарию и Сербию — всего сто пятьдесят тысяч войск. И тут появился Фрунзе. Он сделал все возможное, чтобы через турецкую печать довести до врангелевцев постановление ВЦИКа. А они будто только этого и ждали: кинулись сдаваться Советской власти целыми ротами — кутеповский корпус стал разваливаться. Нет, нет, Врангеля необходимо сохранить, игра еще не закончена. На удар Фрунзе следует ответить ударом, запугать всех тех белогвардейцев, которые живут за границей и мечтают о возврате на родину. Пусть знают: дороги сюда им нет, здесь их ждет смерть! Хотят они того или не хотят, но им придется объединяться…
Троцкий, по-видимому закончив совещание со своим даймоном, вызвал в кабинет тихого, неприметного человека с портфелем. Твердо сказал:
— Доклад Фрунзе мне понравился своей остротой, но он содержит противоречие: Фрунзе ругает старых генштабистов и тут же привлекает в качестве специалиста махрового врангелевца, явного врага Советской власти генерала Слащева. Врагам Советской власти не место на советской земле!
Неприметный человек, блеснув стеклами роговых очков, ответил также твердо:
— Мы его уничтожим!
Троцкий рассердился. Он не любил прямолинейности. Сообщники должны понимать друг друга по намекам.
— Не говорите глупостей. Слащев ничего дурного вам не сделал. Я думаю о гневе народном. Мы — не террористы. Я боюсь, что возмездие последует от руки какого-нибудь человека, обиженного Слащевым. Ведь могло случиться так, что врангелевцы из корпуса Слащева замучили кого-нибудь из красноармейцев или крымских партизан. А у замученного остались братья, которые вздумают отомстить. Братьев необходимо разыскать и предупредить, чтобы не вздумали мстить. Я сегодня же распоряжусь о переводе Слащева в Москву — будет под присмотром.
Неприметный человек снова сверкнул очками — и ничего не сказал. Он понял. (Слащев был застрелен у себя на квартире неизвестным. Никакого резонанса его смерть не вызвала ни в стране, ни за рубежом.)
Никому не приходило в голову, что энергичный, собранный, жизнерадостный Фрунзе тяжело болен.
Только Владимир Ильич, с присущей ему проницательностью, догадался, что с Фрунзе творится что-то неладное, строго приказал:
— Немедленно к врачам!
То была застарелая болезнь: следствие неудачного удаления аппендикса. Еще тогда, в шестнадцатом, в Минске. Сперва мучила изжога. Михаил Васильевич повсюду возил с собой пакетики соды. Вроде бы помогало. Но после сильной нервной встряски последних месяцев он совсем расклеился. Появились рези в желудке. Врачи обследовали. Предписали: немедленно в Карлсбад! Приготовили паспорта, визы. Фрунзе отказался: некогда!
Но ехать за границу все же пришлось. Дочь Татьяна поранила глаз. Врачи посоветовали обратиться к знаменитому окулисту, проживающему в Швейцарии.
Все суровые испытания жизни, которые выпадали на его долю, он принимал как необходимость. Но он не переносил, когда страдают дети. Потому-то всюду — и в Самаре, и в Ташкенте, и в Харькове — прежде всего интересовался состоянием детских домов, добывал для них продукты, деньги, сам подбирал воспитателей. Детей Чапаева устроил в Самарский детдом, все время справлялся — а хорошо ли за ними смотрят. На Украине при штабе было несколько детских учреждений. Он, конечно, не мог предполагать, что его собственные дети скоро, очень скоро останутся сиротами, и воспитываться они будут в другой семье — в семье Ворошилова.
Поселились они в небольшом двухэтажном домике на берегу Женевского озера, неподалеку от огромного парка и ботанического сада.
Тишина, оцепенение, все будто остановилось. Фрунзе в кругу семьи. Никаких служебных забот. И есть время оглянуться вокруг, подумать о личных делах. Может быть, очень плохо, что за все годы так и не нашлось времени подумать как следует о личных делах…
Русая головка дочери. Знаменитый окулист обещал сделать все возможное, вдохнул надежду. Но это не главная трагедия семьи Фрунзе. Главная трагедия — состояние здоровья Софьи Алексеевны. Голодная Шуя, голодный Иваново-Вознесенск, скитания по всем фронтам, вечная тревога за мужа не прошли бесследно: открылся туберкулезный процесс.
Михаил Васильевич со страхом и болью наблюдал за женой: она таяла с каждым днем. У нее случались дни, полные глубокого лихорадочного волнения, в такие дни она тихо лежала на подушках, но он знал, что она думает о скорой смерти. Жаркий румянец на щеках, влажные глаза, синие круги под ними, обострившиеся черты лица… Он старался ободрить. Но оба знали, что болезнь зашла слишком далеко. Ни искусные врачи, ни лекарства, ни целебный воздух Ялты не могли вернуть ей былой жизнерадостности. Она теперь большую часть года проводила в Крыму. Никогда не жаловалась, все чаще и чаще вспоминала детство, тайгу, могучие сибирские кедры, Ингоду, синеву сопок, какое-то излюбленное место неподалеку от Песчанки. Тогда было хорошо. Много света, простора и — тайга, тайга…
Когда они встречались, у нее были порывы бесконечной нежности к нему; и оттого печаль его становилась острей: он со своими высокими постами и должностями, ее единственный друг и защитник, не в силах был помочь ей. Если бы все оставить, поселиться в маленьком домике на берегу Черного моря и здесь все свои дни, всю свою любовь и заботы отдать ей… Но он твердо знал, что все это неправда; нечто более могучее, чем любовь, личные привязанности и мечты о каком-то личном счастье, будет всегда жестоко гнать его все вперед и вперед. До самой смерти… Он никогда не принадлежал только себе. Вернее, он никогда не принадлежал самому себе. И все, что с ним случалось, было лишь частным проявлением какой-то общей линии огромного исторического процесса, и не всегда Фрунзе был волен в выборе какого-то конкретного дела для приложения своих сил. Однажды еще из Ташкента он написал Владимиру Ильичу: