Все ураганы в лицо
Шрифт:
— С идейными басмачами разговор должен быть коротким, — отзывался Фрунзе. — Мы свободу завоевывал и не для них, а для народа.
Фурманов оказался самым ярым поклонником таланта Маяковского и говорил:
— Он — наш. И в прошлом, должно быть, был наш. Футуризм — только тень, которая тянется за ним. Но тень останется лишь тенью.
— А как же Леф? — допытывался Михаил Васильевич.
— А что Леф? Маяковский без лефов и футуризмов останется Маяковским, а что лефы и футуристы без Маяковского? Обыкновенная крикливая мелкобуржуазность, которая хочет казаться более партийной, чем сама партия. Все это — накипь на котлах революции. Я уже с ними схватывался не раз. А Маяковский — Гулливер, у которого в ногах путаются литературные
Слова Дмитрия Андреевича заинтересовывали. Михаил Васильевич знал, какую высокую оценку дал Владимир Ильич стихотворению Маяковского «Прозаседавшиеся», и жалел, что так и не выбрал досуга познакомиться с творчеством поэта. Решил почитать.
Когда Михаила Васильевича пригласили на выступление Маяковского, он пошел. В Красном зале Московского Комитета партии поэт читал свою новую поэму о Ленине.
Тут все шло так, будто собралась партийная конференция, а главным докладчиком был Маяковский. После читки предполагались прения.
Срывались в тишину зала необычные строки:
Пролетариат — неуклюже и узко тому, кому коммунизм — западня. Для нас это слово — могучая музыка, могущая мертвых сражаться поднять…Это было именно то, о чем часто думал Фрунзе. Вышел потрясенный, под впечатлением огромности и бесстрашия таланта. Зачем ему все эти футуризмы и лефы?.. Фурманов совершенно прав…
В Маяковском сочеталось что-то очень чистое, светлое с некой трагичностью, которая улавливалась лишь интуитивно. Как узнал Михаил Васильевич, и Валериан Куйбышев, и Луначарский, и Крупская считали Маяковского талантливейшим поэтом. Так то о нем отзывались Горький, Блок, Брюсов.
И вот логика событий свела их. Фрунзе и Маяковский. Поэт как-то застенчиво пожал руку Михаила Васильевича. Высокий, скульптурный. Бархатный блеск глаз, слегка тяжелый подбородок. Манера поведения внешне мягкая. Ничего вызывающего в облике и в поведении Маяковского не было. Но в нем как-то сразу угадывался темперамент, та яростная сила, которая прорывалась на трибуне.
А логика событий была такова: Фрунзе как-то незаметно оказался втянутым в сферу литературных интересов. А так как все, что он делал, о чем думал, сразу приобретало общественную весомость, словно в его характере было нечто, беспрестанно порождающее большие формы, то Центральный Комитет сперва включил его в специальную комиссию по вопросам литературы, а потом он вдруг оказался главным докладчиком. Он должен был проанализировать состояние советской литературы, сделать выводы и наметить пути руководства партией литературным процессом.
На заседании литературной комиссии ЦК и познакомился Михаил Васильевич с Маяковским. Доклад потребовал колоссальной подготовки.
Михаил Васильевич думал о фронте, об идеологическом фронте, а вынужден был окунуться в стихию без четких границ, и драка здесь шла иногда без всяких правил и даже вопреки им. Он видел одно: литературный процесс раздирается групповщиной. Литературная жизнь разбита на течения и направления, группы и группки, издающие свои журналы. Все они претендуют на первое место, провозглашают декларации и манифесты, стараются склонить на свою сторону общественное мнение, повести за собой. Тут ведется война всех против всех. Война ведется и внутри групп, ибо каждая из них представляет весьма сложный идеологический конгломерат.
Еще никогда Михаил Васильевич не испытывал такого мозгового напряжения: даже тогда, когда составлял план разгрома Врангеля. Ого, попробуй разобраться, где здесь свои, где махновцы и беляки! Имажинисты, конструктивисты, лефовцы, пролеткультовцы, «кузнецы», перевальцы, «серапионовы братья», лиминисты, биокосмисты, неоклассицисты, воронщина, авербаховцы, напостовцы… Салоны, салончики, как в дореволюционные времена.
Он-то знал, что человек и в новое общество приходит с грузом пережитков. Припомнились слова Ильича о том, что главным врагом является теперь не Юденич, Колчак или Деникин, а наша обстановка, наша собственная среда и что от победы над мелкобуржуазной средой у себя дома зависит ближайшая судьба революции. Мелкобуржуазная стихия захлестывает все: хозяйственную жизнь, быт, литературу и искусство; накладывает отпечаток на отношения людей. Ожившие буржуазные элементы торопятся отравить пролетариат, разоружить его духовно. Выползли из щелей притихшие было под взмахом красноармейского клинка «бывшие» люди, мещане всех рангов, лабазники, бюрократы, саботажники, певцы упадка и разложения — литературные подонки. Образовался как бы единый фронт внутренних эмигрантов, недругов Советской власти, всех, кто хочет взять реванш, скрутить революцию по рукам и ногам. В литературе, кино, живописи проросли ядовитые цветы порнографии…
Да, он разобрался во всем. Помог ленинский компас. Разобрался с напостовцами, с воронщиной (вызвав к себе на квартиру самого Воронского, которого знал еще по Иваново-Вознесенску. Воронский клонился к троцкизму), разобрался даже с лефовцами. Маяковскому казалось, что он сплачивает, собирает вокруг себя «футуристов коммуны», а его окружают сектанты и коммерсанты от литературы, которым выгодно иметь на фасаде своей фирмы вывеской имя знаменитого поэта. Лефовская группка держится на поверхности лишь благодаря авторитету Маяковского, у которого на глазах формалиствующие эстеты подменяют новаторский подход к действительности, к содержанию погоней за вычурностью и нарочитостью формы…
— Что за комиссия, создатель?.. — сказал Михаил Васильевич Фурманову перед началом заседания. — А все-таки с Колчаком и Врангелем легче: знаешь, когда нужно вводить резервы. Теперь я понял, почему ты после демобилизации выбрал литературу: не навоевался!
Присутствовали многие известные писатели, и среди них Демьян Бедный, молодой Фадеев, Серафимович — те, чьи книги любил Михаил Васильевич.
Фрунзе говорил о бережном отношении к колеблющимся писателям, попутчикам, о таком подходе, который обеспечивал бы все условия для возможно более быстрого их перехода на сторону коммунистической идеологии, он резко осудил формализм лефовцев и указал на вред и опасность для дела партии политики литературной группы напостовцев и кружковщины вообще.
— В дальнейшем наша задача будет заключаться в том, чтобы ввести форму в соответствие с содержанием. Это и будет венцом наших достижений…
Доклад Фрунзе лег в основу резолюции ЦК РКП(б) «О политике партии в области художественной литературы». Речь прославленного полководца, занимающего высший военный пост страны, произвела ошеломляющее впечатление на всех деятелей культуры. В нем увидели «своего», потянулись к нему. Он мастерски произвел анализ самого сложного явления — литературной борьбы и на все вопросы ответил с предельной ясностью. Он не заигрывал с писателями, даже был суров в оценке творчества некоторых из них.
Но его поняли. Это был твердый голос ленинца. Он строит небывалое государство и не просит, а требует, чтобы каждый включился в великое строительство. Нейтральных не должно быть. Слишком большой кровью заплачено за все. Культура включается в общую орбиту государственности, она — не частное дело каждого; тот, кто кладет трухлявый кирпич на этой стройке, предает народ, революцию…
— А знаете, поставить бы вас по совместительству во главе всей культуры, — сказал Луначарский. — Я бы согласился на роль заместителя.