Все впереди
Шрифт:
— А почему ты сам не позвонишь Саше? — спросила Валя, — у тебя же есть телефон клиники. В конце концов, вы же приятели.
Вопрос был резонным и, самое неприятное, прозвучал он сегодня уже дважды. Михаил Георгиевич отделался шуткой. В кафе-мороженом, где он через полчаса встретил Валю, толкались шумные школяры Ромкиного возраста. Сидя за мраморным столиком, Бриш нехотя глотал сладкую дымящуюся массу, поддакивал и выслушивал многозначительные намеки. У него мало, совсем мало времени…
— Слушай, Валя, а как поживает твой прапорщик? Он что, снова в командировке?
Сестра нарколога Валя так посмотрела на Михаила Георгиевича, что ему стало не по себе.
— Во-первых, он был капитан, а не прапорщик, — сказала она. — Потом, он…
Она отвернулась.
— Извини, я не знал.
— Ничего, — она промокнула платком глаза. После необходимой паузы он осторожно напомнил ей, для чего они встретились. Оказалось, что Валя знала не только медведевский адрес, но и телефон:
— Да, да, я где-то записывала, — она разворошила всю сумочку. Нашла записную книжку и продиктовала. — Но это через коммутатор, он там редко бывает. Надо договариваться, приглашать заранее. А вот почтовый адрес…
«Суду все ясно», — подумал Михаил Георгиевич, выслушивая оживленный лепет и улыбаясь своей внутренней, незаметной снаружи улыбкой.
Валя, не стесняясь, пудрила нос. Михаил Георгиевич попрощался. Он едва успевал в комиссию по опеке. Но прежде чем ехать в комиссию, он пешком прошагал на арбатский почтамт, успел позвонить в совхоз, чтобы Медведеву сообщили о времени следующего звонка. Не очень вежливый мужской голос пообещал сообщить, если будет возможность. «Что значит, если будет возможность?» — кричал в трубку Михаил Георгиевич, но в ответ образовались одни лишь коротенькие гудки. После посещения райисполкома Михаил Георгиевич позвонил вновь, телефон не ответил вообще.
«Хорошо, пусть выполняют продовольственную программу», — вслух произнес Михаил Георгиевич и сменил будку. Надо было связаться с наркологом Ивановым. Это получилось намного удачнее: Бриш перехватил его буквально через пятнадцать минут в метро, когда тот переходил с «Калининской» на «Арбатскую».
А уже через полчаса Михаил Георгиевич на такси мчался в Люберцы.
Вячеслав Зуев день и ночь делал модели… Начал он года два назад с горбатой атомной лодки. Оснастка ее была только наружной, сделанной вчерне без многих важных деталей. Теперь Зуев даже стеснялся показывать эту модель. От нее он прошел долгий, правда, обратный путь кораблестроителя. Его мастерство и тщательность отделки нарастали с каждой моделью, возвращающей его вспять. Уже дореволюционный «Варяг» имел полностью отделанную кают-компанию. Корабль Крузенштерна щеголял медными частями оснастки. А первый российский корабль «Орел», над которым Зуев корпел последние месяцы, должен был стать точнейшей копией подлинного.
Зуев жил благодаря своим ретроспективным созданиям. Вначале они выплывали из прошлого зыбкими волнующими видениями, затем, после долгих поисков нужных книг и переписки со знающими людьми, воплощались над его верстаком в полные смысла, но еще мертвые медные, деревянные и веревочные детали. Наконец эти детали соединялись в одно целое и становились живыми. Единство их поглощало, принимало в себя утомительную множественность, рождая взамен целостный образ.
В специальной коляске, опутанной бандажными лентами, снабженной всевозможными приспособлениями, Зуев чувствовал себя чуть ли не космонавтом. Он ловко передвигался по светлой двухкомнатной квартире, заваленной книгами, инструментами, деревянными заготовками, бутылками с каким-то клеем и политурой. Половину пенсии он отдавал соседям — чете стариков, которые снабжали бывшего моряка едой и чистым бельем. Вторую половину он тратил на книги, инструменты и материалы.
Ноги по-прежнему отказывались подчиняться. После автодорожной катастрофы он полгода провел в военных госпиталях; будучи списанным, валялся и в гражданских больницах. Люди напрасно думали, что он сам сидел за рулем. Нет, Зуев сидел справа от молоденького матроса-водителя, когда грузовик, возвращавшийся на базу, перестал подчиняться. Дорога, покрытая ледяной коркой, ушла от
Она, то есть Наталья, по-прежнему считала себя женой Зуева. Зуев не возражал. Вопреки утверждениям Иванова, они были даже не разведены. Наталья приезжала почти всегда неожиданно, довольно часто «под мухой». С недавних пор у нее народилось к Зуеву материнское чувство. Произошло это примерно в то время, когда она начала говорить басом.
— Славушка, — откашливалась она на кухне, — у тебя, миленький, опять развелись тараканчики.
Нет, Зуев ничего не имел против уменьшительных суффиксов. Но каждый раз, когда она приезжала, ему вспоминался украинский анекдот о Мыколе, который «переночует та и уйдет. Сама не пойму, и ч ого ему треба? Ходыть и ходыть». Пересоленный флотский юмор оставил изрядный след. Зуев не заметил, как зародилась вполне простительная в его положении безудержная страсть к анекдотам. Впрочем, молчаливое добродушие по отношению к недостаткам других делало эту страсть вполне симпатичной для окружающих. И если строительство кораблей было в зуевской жизни «тяжелой индустрией», то анекдоты служили как бы «легкой промышленностью». Только здесь он шел уже не от современности к прошлому, а наоборот, от прошлого к современности. Однажды, случайно записав афоризм Юлия Цезаря, Зуев незаметно для себя начал коллекционировать анекдоты о знаменитых лидерах прошлого. В толстой тетради, которую он прятал в трюме трехпалубного фрегата, больше всего скопилось записей о Наполеоне. Далее шли прочие, а самые последние записи касались сегодняшних новостей.
Зуев, чтобы не забыть, наскоро записал несколько слов на бумажном клочке. Маневрируя, то пятясь назад, то объезжая препятствия, он добрался до кухни, где хозяйничала Наталья. Он подергал ее за подол:
— В субботу явятся Ивановы. Ты хочешь с ними увидеться?
— Славик, ни за что! — Наталья сделала энергичный жест ладонью около шеи. — Ни за что, миленький, мне на работку.
Он понял, что она опять «завязала», и не стал спрашивать, почему суббота у нее оказалась рабочим днем.
— А что, и Медведев придет? — спросила она, закуривая, и когда Зуев кивнул, рассказала, как встретила его в прошлый раз, на вокзале, как поцеловал он ей руку и купил целую кучу тюльпанов.
— Он ничего, видный еще мужчинка, — завершила она рассказ. — Не пойму только, зачем ему борода?
«И ч ого ему треба? Ходыть и ходыть», — опять припомнилось Зуеву.
— В бороде-то, говорят, вся сила, — сказал он. — Вот если у кота обстричь усы, он сразу перестанет ловить мышей.
— Неужели! Славушка, у нашего Мурзика вон какие усищи, а он все равно не ловит мышей.
— Это потому, что у вас нет мышей.
Наталья вздумала мыть голову. Она пела в ванной какую-то несуразицу из пугачевского репертуара.
Так было каждый раз: она приходила тихая (открывала своим ключом), а уходила шумная, посвежевшая. Она заряжалась его энергией. Она становилась моложе, и даже голос временно терял хрипоту. Зуев с грустью наблюдал за ее стремительным увяданием, подтрунивал над непостоянством ее многочисленных поклонников. Иногда он передавал им свои приветы. Ведь она докладывала ему о главных своих похождениях… Ей не приходило в голову, чего это ему стоило. Нет, она никогда не узнает, как он, не однажды, жигулевским пивом (привезенным ею же словно бы нарочно для этого) гасил свое бешенство, как душил в себе, словно змею, желание ударить ее костылем… А что мешало ему развестись с ней? Вроде бы ничего, особенно теперь, когда он стал совершенным калекой. Но он давно знал, что развод ничего не решает и ни от чего не освобождает…