Все женщины — химеры
Шрифт:
— А министры? — спросил я. — Их берут другие? Повыше рангом?
Он вздохнул:
— У всех связи, знакомства, блат… Хотя на самом деле это только прикрытие.
— Не связи? — спросил я.
Он поморщился.
— Связи связями, но у них крыша получше, чем просто связи. Мир слишком уж разогнался к глобализации, люди не готовы… да и не хотят. А если и согласны, то на собственных условиях, а не общих… Так что у нас возможности ограниченны…
Он на что-то намекал, но я все не мог
— Ну, жаль, конечно…
— Страны, — сказал он, — вынужденно сократили армии, дали централизацию всем районам и кластерам, а к чему привело?.. Вот именно. Новое вино нельзя наливать в старые кувшины, как сказал великий винодел Соломон. Или это был Ной?
— То изрек Иисус, — поправил я.
Он изумился:
— Разве Иисус не плотничал?
— Одно другому не мешает, — напомнил я. — Говорят же, пьет как слесарь…
— Пьет как ирландец, — поправил он книжным тоном, — так правильно.
— А что, все слесари ирландцы?
— Погугли, — огрызнулся он с неудовольствием, — в их родословной я не копался.
Синенко вошел подчеркнуто спокойный, ироничный, хотя еще более тяжелый и массивный.
— Мариэтта уже сказала? Нет? Там не два, а четыре трупа… В разных местах, в красноречивых позах, только здесь чисто… Юджин, что это у вас на руках?
Карлашев и Мариэтта заинтересованно уставились на мои кисти. Там все еще побаливает, веревка хоть и недолго побыла на моих руках, но зверски натерла кожу.
— Где? — переспросил я.
— Вон, — сказал Синенко и некультурно указал пальцем.
Я посмотрел, сказал гордо:
— Стигматы, что же еще!
— Чего-чего? — спросил Карлашев.
— Стигматы, — пояснил я. — У слишком верующих появлялись в тех местах, куда Христу вбивали железные костыли, а у меня проступили на местах, где у невольников были цепи… Ну так, чуть покраснела кожа. Вы же помните песню о невольниках?
Карлашев внимательно оглядел кисти обеих рук, покачал головой.
— Это не от наручников. Больше похоже на веревку.
— Вам виднее, — согласился я. — Я когда слушал музыку, представлял, что руки у меня связаны… но чем, гм, как-то не конкретизировал. Просто ощущение, понимаете? Из этих ощущений возник импрессионизм, это искусство такое… вроде футбола низшей лиги.
Мариэтта, прислушиваясь одним ухом, бросила ядовито:
— Импрессионизм от впечатлений, а не ощущений!
— Здорово, — обрадовался я. — Значит, я еще и впечатлительный, а не только ощущательный? То-то меня всего трясет!.. Может быть, вы меня обнимете, чтобы я перестал дрожать и вздрагивать?
Она смерила меня злым взглядом.
— Послушай что-нибудь успокаивающее.
— Давай я обниму, — предложил Синенко.
Я смерил его опасливым взглядом.
— Я человек старых взглядов, понимаете ли…
— Без намеков, — сказал он угрожающе. — Я человек еще более старых.
— А вот я кроманьонец, — похвастался я. — Но мы вас, неандертальцев, помним!.. Вообще-то я не знаю уже, за что я налоги плачу? Почему меня не защищают?.. Мне что, в общество защиты животных обращаться?.. Да не потому, что осел, животных вы все защищаете!..
Он сказал успокаивающе:
— Мы тоже защищаем, не волнуйтесь вы так… Вон у вас «Резня на Журавлевке» в закладках, это ж сколько человек вы там убили, тысячи? И ничего…
Я снял с плеча ящеренка, поцеловал в морду и опустил на пол, слегка подтолкнул в толстый зад.
— Иди, бегай во дворе. Тебе не стоит слушать про убийства мобов. То плохие мобы. А ты замечательный.
Ящеренок прыжками вынесся через раскрытую дверь во двор, Синенко сказал серьезно:
— Не волнуйтесь, сейчас все поймем и решим.
Голос его прозвучал зловеще, хотя это я могу и сам интерпретировать по своей хозяйственности и подозрительности.
Карлашев ушел в гостиную, мы услышали, как присвистнул там. Синенко сказал мне дружелюбно:
— Пойдем посмотрим. Хотя для тебя это и просто дикая новость, ты никого из них не видел, но все же полюбуйся, что они с твоей мебелью сделали.
— Запачкали? — спросил я в панике. — С ногами на диван?
Он хохотнул:
— Увидишь. Как бы впервые. Ты ж ничего не видел, ничего не слышал? Как те три обезьяны?..
— А что третья?
Он взглянул на меня пронизывающим взглядом.
— Быстро схватываешь. А третья «никому ничего не скажу». А ты, похоже, все три. Многообезьянник. В смысле, многостаночник.
Я перешагнул порог и в самом деле ахнул без всякого притворства. Стена вся в дырках. Останься там на несколько секунд дольше, нашпиговали бы свинцом, как говорится, хотя пули давно уже без свинца.
Я ощутил, что меня снова начинает потряхивать пережитое, Синенко делает вид, что рассматривает залитый кровью пол, распластанные тела, но наблюдает за мной остро и неотрывно, этому наверняка тоже учатся в полицейских академиях.
Мариэтта прошлась вдоль стены, стараясь не вступать в лужи крови, что все еще растекается, обиженная, что не дают свернуться.
— О-го-го, — произнесла она озабоченно, — эти ребята любят стрелять… Что здесь еще не изрешетили? Потолок?
Синенко, не глядя, указал большим пальцем вверх.
— Туда тоже выпустили очередь. Но не прицельно, видишь?
— Да, — согласилась она, — кто-то уже в агонии нажал на спуск. После того, как некто всадил пулю ему прямо между бровей. Прекрасный выстрел!