Все женщины – химеры
Шрифт:
– Да? – спросила она с сожалением. – Извини…
– А что?
– Да так, – ответила она, наблюдая за дорогой. – Показалось.
– Что показалось?
– Ты показался, – ответила она. – Но сразу спрятался. Только краешек и успела увидеть.
– И что… понравилось?
– Не рассмотрела, – ответила она независимо. – Высунься еще, хорошо?
– А не вдаришь?
– Не в этот раз.
– Я высунутый не понравлюсь, – объяснил я. – Человек должен быть засунутым все время. Иначе он не человек, а Митрофанушка, что требует признания таким, какой он есть, такая вот неповторимая демократическая цаца. Чем глубже человек засунут, тем он интеллигентнее, корректнее и толерантнее.
Она воззрилась на меня в изумлении.
– Ты чего мелешь?
– Преподаю азы культуры, – сообщил я великодушно. – Полиция у нас должна быть в меру культурной. Не совсем уж, иначе какая она тогда полиция, но в меру, в меру… Для полиции.
Браслет на запястье дернулся, я опустил на него взгляд, Мариэтта тоже покосилась в ту сторону.
– Звонок? Можешь на лобовое стекло. Если, конечно, не личные постыдные тайны.
– Ой, – сказал я заинтересованно, – а какие еще есть постыдные?
– Даже и не знаю, – отрезала она. – Я девушка скромная и порядочная. Предполагаю только, что все еще находят или придумывают что-то постыдное, а ты, конечно, тут как тут. Вернее, там как тут.
– Клевета, – отрезал я с достоинством. – Для партии, правительства и всяких органов всегда открыт!
По движению кисти на лобовом стекле появилась шикарно окрашенная гостиная Бориса, а сам он сунулся довольной мордой к объективу, закрывая весь вид.
Я видел, как бросил взгляд на Мариэтту, но она в полицейской форме, а еще видно, что не косплей, так что вроде бы и не женщина.
– Женька, – сказал он жарко, – у меня завтра вечеринка!.. Придешь?
– Занят, – ответил я.
– Да брось, – сказал он с жаром и уже не обращая внимания на Мариэтту вовсе. – У нас будет весело. Приходи!.. А то перекос, на две девчонки больше.
– Ну и что, – сказал я, – если вас будет много, – все позабавятся в меру своей испорченности и раскрепощенности.
– Знаю, – ответил он, – но я, как хозяин, хочу учесть и нюансы… Приходи! Обе вполне вдувабельные.
– Не, – ответил я, – извини, у меня тут срочный звонок…
Я отрубил связь, Мариэтта ядовито усмехнулась.
– Двое лишних вдувабельных, надо идти.
– Зачем мне коржики, когда рядом пирожок?
– А вдруг и там сладкие пирожки?
– Тогда здесь тортик, – заявил я. – Ты все еще мой психологический портрет дорисовываешь? Брось, я хочу остаться загадкой. Таинственным незнакомцем из ночи.
– А вот наше полицейское управление не хочет, – пояснила она. – У нас все тайны должны быть раскрыты.
– Не дамся, – заверил я. – Ты ведь только из-за этого меня в постели мнешь и тискаешь? Вот и буду держаться как можно дольше.
Она проворчала довольным голосом:
– Оказывается, ты способен и на оригинальные комплименты…
Я вспомнил одну из жарких дискуссий трансгуманистов, где Данила объяснял всю эту терпимость к геям, педофилам и зоофилам, к самым разным перверсиям именно стратегией победного шествия к сингулярности. Дескать, нужно чем угодно занять этих придурков, лишь бы хоть как-то работали и не воевали. Нужно выиграть еще хотя бы два десятка лет без катаклизмов, и мир станет таким, что войны и катаклизмы станут невозможны, а мы все придем к сингулярности и постчеловечеству.
Мариэтта буркнула:
– Ну вот, харя снова другая. Ничего, скоро мы и мысли научимся записывать!
– Не успеете, – сказал я.
Не знаю, как она истолковала, но впереди уже показалась караульная будка въезда в коттеджный поселок, я почти ощутил, как нас обшаривают незримые лучи охранной системы, прощупывают и определяют, нет ли оружия, а если есть, как вон у Мариэтты, то на кого зарегистрировано и есть ли у нее разрешение носить при себе и в нашем поселке.
Дома, сбросив форму полицейского, она заодно сняла и кобуру с пистолетом, в одних прозрачных трусиках взялась готовить на кухне ужин.
Яшка спит на диване, но услышал звяканье посуды, что значит – кормить будут, ринулся к нам, попытался красиво спрыгнуть, но позорно брякнулся, обиженно нявкнул, но мужественно вскочил и заковылял ко мне на ручки.
– Бряконявка какая-то, – прокомментировала Мариэтта, – бряк, нявк, ну что за крокодил недоразитый?
– Няшка мой, – сказал я гордо. – Правда, он няшистый?
– Фу, – ответила она.
Я кивнул в сторону ее грозного оружия, что осталось на вешалке у входа.
– А если снова нападут?
Она ответила, не поворачивая головы:
– Защитишь себя, заодно и меня. Культурист ты мой. Или культурник?
– А вдруг не сумею?
– Сумеешь, – ответила она. – Психолог сказал сегодня, в тебе просыпается нечто неандерталье.
Я насторожился.
– В смысле?
– Будешь защищать не только себя, – объяснила она, – но и меня, хотя это может показаться оскорбительным… если учитывать, что я женщина. Но если считать меня просто напарником, как вот мы с Синенко, то ничего обидного нет. Но с тобой мы не напарники…
– Значит, – сказал я с иронией, – буду защищать тебя, как самец самку?
Она ответила с неопределенностью:
– Процент вероятности невелик, но он быстро растет. С того первого замера! Помнишь, после схватки в складе твой психологический портрет составили очень тщательно.
– И сильно изменилось? – спросил я с интересом.
– Всего на два процента, – сообщила она, – но это уже красная тревога для психологов. Они говорят, так быстро не бывает.
– Ошибка, – сказал я уверенно. – Любая техника дает сбой, а интерпретаторы – тем более. Их всех купил госдеп.