Все звуки страха (сборник)
Шрифт:
Она решила, что Поль спятил. О чем вообще речь?
— Не знаю. Не знаю я, что это такое. Оно что — вроде паука? Или медведя? Какое оно?
— Вроде медведя, Жоржетта, только… да нет, совсем другое. Правда не знаю какое. И ничего не говорит — лежит и сверлит меня глазами…
Ну и кто он после этого? Псих или просто скотина? Медведи не разговаривают! Ну, разве что те, которых по телевизору показывают. А вот кто он после всего этого? Разыгрывает тут дурацкие сцены, психом прикидывается.
И все — лишь бы зацапать положенные ей по суду выплаты. Но странно. Чего это он, затевая такую игру, первым делом ей же и позвонил?
— По-моему,
Щелчок в трубке — и Поль остался один.
Нет, не один.
Закуривая сигарету, он самым краешком глаза глянул в угол. Громадная тварь — грязно-бурая, мохнатая — явилась за ним следить, сгрудилась у платяного шкафа. Страшные лапы скрещены на массивной груди. Вроде огромного северного медведя, но совсем другая — мощной трапецевидной туши не избежать ни взглядом, ни мыслью. Золотые диски глаз — дикие, безумные — не вспыхивают — только недвижно созерцают.
(Описание никуда не годится. Забудьте. Тварь была совсем другая. Просто ничего похожего.)
И Поль чувствовал безмолвный укор — даже когда закрылся в ванной. Сидел на краю ванны, пустив горячую воду, пока зеркало не запртело сверху донизу, и он уже не мог видеть там своего лица — не мог видеть безумного блеска своих глаз, таких знакомых и так похожих на слепые глазницы обосновавшейся в комнате твари. Мысли сперва. бежали, потом, будто лава, текли — и наконец застыли.
И тут Поль вдруг понял, что не помнит лица ни одной из женщин, приходивших к нему в квартиру. Ни единого лица. Все они оставались для него безлики. Поль не смог припомнить даже лица Жоржетты. Просто ни единого лица! Все они были для него лишены выражения — или хоть чего-то запоминающегося! Господи, сколько же безликих трупов пришлось ему засеять! К горлу подступила блевотина, и он понял, что должен немедленно выбраться отсюда — прочь, прочь из этой квартиры, прочь от чудовища в углу!
Поль вывалился из ванной. Потом, покачиваясь и обтирая стены, добрался до входной двери — и прижался спиной к запертой плите добротной древесины, втягивая в себя мучительные глотки воздуха и постепенно понимая, что теперь ему так просто не выбраться. Когда он вернется, тварь все равно будет его поджидать — когда бы он ни вернулся.
И все-таки Поль ушел. Сначала — какой-то бар, где ставили только Синатру — и Поль, впитав в себя столько слезливой тоски и жалости к своей горькой судьбине, сколько смог, окончательно пришел в экстаз от того места, где певец в сопровождении оркестра вытягивал:
Ax, как мне забыть
Годы юных грез,
Что оставили
Только четки слез!
Потом другое место — вроде бы пляж, — и Поль стоял на песчаном берегу — внутри звенела пустота а чайки кружили над ним в черном небе и визжали «кри-кри-кри» совсем сводя его с ума — нагибаясь он погружал руки в песок и швырял полные горсти песчаной тьмы вверх — вверх — туда — только бы прикончить этих поганых каркающих ведьм!
Потом еще какое-то место — с говорящими огнями — огни произносили всякие слова — невразумительные слова — неоновые слова — вроде бы отпускали грязные замечания — но Поль так толком ничего и не разобрал.
(Один раз ему вдруг показалось — он заметил маскарадных гуляк из сновидения — холодный пот тут же заструился по спине — и Поль мигом скрылся.)
Когда он наконец вернулся к дверям своей квартиры, то прихваченная им бабенка побожилась,
— Ну? — чуть ли не с гордостью вопросил Поль, указывая в угол.
— Что «ну»? — отозвалась шлюха.
— Ну, как насчет вон того?
— Чего вон того?
— Да вон того, вон того, блин! Я вон про то тебе, сука, толкую! Вон оно! Вон там!
— Знаш, Сид, у тебя, кажись, крыша поехала.
— Знаш, гнида, я ведь не Сид! И не шмизди, сучье вымя, что ни хрена там не видишь!
— Дак сам же сказал, что Сид, и почему тебе не быть Сидом, а я там ни хрена не вижу, и чего тут топтаться, давай ляжем куда помягче, а если пока не в кайф, то так и скажи — пропустим еще по маленькой, и будет то самое, что доктор про…
Тут Поль, с диким воплем вцепившись шлюхе в физиономию, швырнул ее вниз по лестнице.
— Пошла на хрен, падла! Катись ко гребаной матери!
И шлюха кое-как утопала — а Поль опять остался наедине с той тварью, которая, впрочем, никак не отреагировала на перепалку. Лишь сидела с неумолимым спокойствием, ожидая того последнего мгновения, когда сможет наконец вырваться из плена вменяемости.
Так они вдвоем трепетали в каком-то нервном симбиозе — и каждый отчаянно старался отделиться от другого. Человека покрывала тончайшая пленка ужаса и отчаяния, а внутри у него, подобно густому черному дыму, клубилась чудовищная боль одиночества. Тварь порождала любовь — а он пожинал лишь одиночество. Одиночество и страдание.
Поль остался в квартире один — и их было двое. Он сам… и та грязно-бурая тварь с угрожающе-пристальным взглядом — воплощение его душевных мук.
И тут Поль вдруг понял, что означал сон. Он понял — и понимание это так в нем и осталось. Ибо истинное значение сна всегда предназначается только самому сновидцу. Его нельзя передать и невозможно распознать извне. Поль понял все — и кто были его преследователи, и почему никто из них не был убит просто из пистолета. Понял, роясь зачем-то в платяном шкафу. Понял, отыскав там свой старый армейский чемодан, полный форменной одежды. Понял, обнаружив на дне этого чемодана увесистый кусок стали. Поль понял наконец, кто он такой, узнал это с торжеством и ликованием — и тут же понял все. И что за существо таится в углу. И кто такая Жоржетта. Вспомнил лица всех женщин этого проклятого мира — и лица всех мужчин тех проклятых снов. Узнал и человека за рулем, что спас его от толпы ряженых (тут и оказался ключ ко всему). Все это лежало прямо перед ним, само шло к нему в руки — ждало только, чтобы он понял.
И тогда Поль прошел в ванную. Он вовсе не собирался позволить твари в углу увидеть его триумф. Намеревался отведать это сам. Вот он-в зеркале. Вот его лицо. Хорошее лицо. Спокойное. Поль долго разглядывал себя в зеркале, а потом негромко спросил:
— Почему же тебе пришлось уйти?
И поднял кусок стали.
— Никто, — произнес он, поднося к лицу массивный ствол, — ни один человек не наберется мужества выстрелить себе в глаз.
Уткнув холодное дуло оружия в закрытое веко, Поль все так же негромко продолжил: