Все звуки страха (сборник)

Эллисон Харлан

ЮВЕЛИРНАЯ ЭКСПЕРТИЗА

Стоило пинком распахнуть дверь, как сердце чуть не выскочило у меня из груди. На мгновение мне показалось, что все случившееся сегодня было одним колоссальным розыгрышем. Дело в том, что Фриц Клаус — краснолицый здоровяк Фриц с небольшой родинкой у рта — орал на меня:

— Винсокки! Ты придурок! Сколько раз говорить? Когда приходят в коробках, крепче перевязывай! Сотня тысяч долларов на полу для уборщицы! Винсокки! Ты недоумок!

Но кричал он не мне. Просто орал в воздух — и все.

И ничего удивительного на самом деле

тут не было. Клаус и Джордж Реймс толком со мной и не разговаривали — тем более не возникало у них повода на меня кричать. Они прекрасно знали, что свою работу я-по крайней мере, последние двадцать семь лет — делаю внимательно и методично. Поэтому, естественно, и считали, что понуканий мне не требуется. А этот крик… ну, он уже стал чем-то вроде принадлежности нашей конторы.

Иногда Клаусу просто требовалось покричать. Однако вопли эти адресовались в воздух, а не мне- Да и в самом-то деле — как он мог на меня кричать? Меня ведь там не было.

Потом Фриц опустился на колени и стал подбирать рассыпанные по полу драгоценные камушки — мелкие, необработанные. Когда собрал все, то, не пожалев своего жилета, лег брюхом на пыльный пол и заглянул под мой стол.

Наконец Клаус как будто удовлетворился. Встал, отряхнулся — и вышел. Наверное, он думал, что я сижу за работой. Или в его картине мира я вообще отсутствовал? Вот еще ребус. Так или иначе — меня там не было. Я исчез. Тогда я направился обратно к лифту.

Лифт был занят.

Я довольно долго ждал его, чтобы спуститься в вестибюльКабина упорно не реагировала на мой вызов.

Пришлось ждать, пока кому-нибудь еще не понадобится оттуда спуститься.

Тут-то весь ужас происходящего на меня и обрушился.

Как странно…

Всю жизнь я был тихоней. Я по-тихому женился и тихо-мирно жил. А теперь у меня не осталось даже однойединственной отрады — умереть с музыкой. Даже это у меня отняли. Меня просто задули, как свечу на чужом празднике. Как, когда и почему — значения не имело. У меня украли тот неизбежный, как квартплата, последний хлопок дверью, который, по всем моим расчетам, принадлежал мне. Меня лишили и этого. Я стал тенью. Призраком в реальном мире. И впервые в жизни все сдерживавшиеся, копившиеся во мне разочарования, о которых я даже не подозревал, хлынули наружу. Дикий ужас пронзил меня насквозь. Но вместо того чтобы заплакать… я не заплакал.

Я кого-то ударил. Ударил изо всех сил. Там, в лифте. Мужчину. Ударил прямо в лицо и почувствовал, как нос его сразу свернуло набок. Темная кровь потекла ему на подбородок. Костяшки моих пальцев саднило, и я ударил его еще раз — так что рука скользнула в крови — ударил, потому что я был Альбертом Винсокки, а они украли мою смерть. Меня. сделали еще тише. Никогда я никого не беспокоил, был едва заметен — и вот теперь, когда мне наконец потребовалось, чтобы хоть кто-то пожалел меня, увидел, подумал именно обо мне… меня ограбили!

Я ударил в третий раз и сломал ему нос.

Мужчина так ничего и не заметил.

Вышел из лифта, весь залитый кровью, и даже не поморщился.

Тогда-то

я и заплакал.

Плакал я долго. Ездил вверх-вниз на лифте — и никто не слышал, как я плачу.

В конце концов я выбрался из здания и бродил по улицам, пока не стемнело.

Две недели — это совсем недолго.

Если вы влюблены. Если вы богаты и ищете приключений. Если у вас никаких забот, а одни удовольствия. Если вы здоровы. Если мир прекрасен, а жизнь вам улыбается. Тогда две недели — это недолго.

Две недели.

Следующие две недели оказались самыми длинными в моей жизни. Почему? Это был ад. Одиночество. Полное, абсолютное одиночество в гуще толпы. В неоновом сердце города я стоял посреди улицы и орал на ползущие толпы. На грани полного отчаяния, я вопил.

Две недели я бродил не разбирая дороги. Спал где придется — на парковых скамейках, в апартаментах для новобрачных у Вальдорфа, дома, в собственной постели. Ел где хотел. Брал что хотел. Воровством это считаться никак не могло — ведь если бы я не ел, пришлось бы голодать… А кругом — одна пустота.

Несколько раз я приходил домой, но Альма прекрасно без меня обходилась. Вот уж действительно обходилась. Никогда бы не подумал, что Альма на такое способна.

Особенно если учесть тот вес, что она набрала за последние лет пять. И тем не менее — у нее имелся любовник.

Джордж Реймс. Мой босс. Вернее — мой бывший босс.

И никакого более-менее реального долга перед семьей я уже не чувствовал.

У Альмы были дом и Зузу. А кроме того, как теперь выяснилось, — еще и Джордж Реймс. Этот жирный боров!

Через две недели я превратился в настоящее отребье. Грязный, небритый… Но кому до этого дело? Кто мог меня увидеть? А если бы даже и мог ~ кого я тут интересовал?

Понемногу моя первоначальная враждебность переросла в куда более конкретную ненависть ко всем окружающим. Шастая по улицам, я в кровь избивал ни в чем не повинных людей. Поразительные во мне обнаружились наклонности!

Я направо и налево раздавал пинки женщинам и затрещины детям… Я был безразличен к воплям и стонам своих жертв. Разве могла их боль сравниться с моею? Тем более что никто из них даже не захныкал. Все это было лишь в моем воображении. Порой я молил, чтобы хоть кто-нибудь завизжал или заныл. Молил хоть о каком-то признаке боли — признаке, способном стать доказательством моего присутствия в их мире. Доказательством того, что я еще существую.

Ни звука.

Две недели? Ад! Потерянный Рай!

Прошло немногим более двух недель с того самого дня, как Зузу устроила мне бойкот, и я худо-бедно обрел себе пристанище в вестибюле отеля «Сент-Мориц». Лежал я там на кушетке, надвинув на глаза позаимствованную у прохожего шляпу, — и тут звериная жажда разрушений вдруг вновь меня охватила. Тогда я сбросил ноги с кушетки и сдвинул шляпу на затылок. Потом приметил мужчину в плаще. Мужчина, прислонившись к табачному киоску, увлеченно читал газету и усмехался себе под нос. «Вот скотина, — подумал я, — какого это черта он там веселится?»