Все звуки страха (сборник)
Шрифт:
"Djam Karet". Поле силовой линии, выхаркнутое из центра параллакса Гдекогдании, — поле это пульсацией прошло сквозь время, пространство и сознание всех людей за дважды по десять тысячелетий. Потом внезапно и совершенно непредсказуемо прервалось — и гунн Аттила вдруг схватился за голову — в мозгу у него что-то разом свернулось и зашипело будто змея. Перед глазами повисла пелена — потом все прояснилось — и предводитель гуннов испустил хриплый и глубочайший выдох. Затем отдышался и, не теряя ни секунды, приказал своим полчищам повернуть назад. Лев Великий
Дважды по десять тысячелетий — "Djam Karet" — поле прошло пульсацией а потом в краткий момент, который запросто мог оказаться мгновениями, годами, тысячелетиями, — вдруг прервалось.
Легенда не говорит правды. Вернее — не говорит всей правды. Ибо за сорок лет до набега Аттилы Рим был взят и разграблен готом Аларихом. "Djam Karet". Через три года после странного отступления Аттилы Рим снова был взят и разграблен — на сей раз Гензерихом, королем вандалов.
Так что у всего есть своя причина. К примеру, тому, что мусорный поток безумия вдруг прекратил истекать из прокачанного разума семиглавого дракона — через все «где» и все «когда»…
Семф, предатель cвоей расы, парил перед Советом. Его друг — тот, что теперь искал для предателя последнего проноса, Линах, занимал на слушании место Проктора. Негромко, но красноречиво новоиспеченный Проктор излагал свою версию проделки великого ученого.
— Резервуар прокачивался, и тогда он сказал мне: " Прости меня, ибо я люблю своих ближних. В каком бы «где» и каком «когда» они ни были. Мне приходится. Сфера, где я работаю, жестока и бесчеловечна. Мне нельзя не любить. Так что прости меня". А потом он промежнулся.
Шестьдесят членов Совета — представители всех рас, что существовали в центре: и птицеликие звономуды, и голубые недоизвраты, и большеголовые балдофоны, и апельсиновые деревосраки с трепещущими, будто крылья, ресницами, и все-все-все — все они разом посмотрели на парившего перед ними Семфа. Голова и все тело преступника скомканы, будто серый бумажный пакет из-под сахарного песка. Волос на теле не наблюдалось. Мутные, водянистые глаза тупо смотрели в пустоту. Голый, мерцающий, он вдруг стал сползать в сторону, но ветерок, гулявший по бесстенному залу, тут же вернул его на место. Семф прокачал сам себя.
— Я обращаюсь к высокому Совету с нижайшей просьбой утвердить приговор об окончательном проносе для этого человека. Пусть даже его промежуция длилась считанные мгновения, у нас нет возможности выяснить, какой урон или какая внеприродность была вызвана в Гдекогдании упомянутым поступком. Акт этого человека по сути своей — акт зверя. Действие, обрекшее шестьдесят рас центра на будущее, где по-прежнему будет торжествовать безумие. Единственным наказанием за подобное преступление должна быть немедленная терминация.
Совет вышел в отключку и стал думать. Бесконечно долгие мгновения спустя связь была восстановлена. Все члены Совета безоговорочно поддержали обвинение Проктора. Его требование о приговоре постановили привести в исполнение.
На притихших берегах мысли, человека — скомканный серый пакет — нес на руках его друг и палач, Проктор. Потом, в пылящем беззвучии надвигающейся ночи, Линах со вздохом положил Семфа в тень.
— Почему ты остановил меня? — с усталой гримасой спросил скомканный пакет, пока еще не лишенный рта. Линах отвернулся в набегающий мрак.
— Почему?
— Потому что здесь, в центре, еще есть надежда.
— А не в центре? Для всех остальных — там, повсюду — для них что, нет никакой надежды?
Линах неторопливо уселся и принялся погружать ладони в золотистую пыль. Та медленно просачивалась сквозь пальцы — сыпалась обратно, устилая жадную плоть земли.
— Если мы сможем начать отсюда, если сможем последовательно расширять и расширять наши границы, то однажды, когда-нибудь, нам удастся достичь конца времен с той самой крошечной надеждой. А пока что пусть будет хоть один центр, где нет безумия.
Семф торопливо заговорил. Конец стремительно приближался.
— Ты приговорил не только меня. Ты приговорил их всех. Ведь безумие дух самой жизни. Сила жизни. Можно загнать ее в бутыль- Можно. Как славно! Нужен тебе самый что ни на есть гений — взял да и откупорил. И к такой жизни ты приговорил их на веки вечные. Причем во имя любви.
У Линаха вырвался звук, что вполне мог быть словом.
Но Проктор тут же втянул его обратно. Семф коснулся ладони своего палача чем-то дрожащим, что вполне могло быть рукой. Нежность и тепло перетекали из пальцев.
— Мне жаль тебя, Линах. Ты так и не стал человеком. Вот в чем твое проклятие. Этот мир создан для борцов. А ты так ничему и не научился.
Линах молчал. Он думал только о той прокачке, что теперь будет длиться всю вечность. Раз запущенной прокачке и уже никакими силами не обратимой.
— Сделаешь мне памятник? — спросил Семф.
Линах кивнул:
— Все как положено.
Семф мягко улыбнулся:
— Тогда сделай его им. Не мне — им. Ведь это я изобрел им на погибель эту проклятую бутыль. Так что мне памятник ни к чему. Выбери кого-нибудь. Не самого важного и значительного. Просто того, чей облик им все-все подскажет. Когда найдут и поймут. Возведи этот памятник в мою честь. Сделаешь?
Линах кивнул.
— Так сделаешь? — повторил Семф. С закрытыми глазами кивка он увидеть не мог.
— Да. Сделаю, — ответил Линах.
Но Семф уже не слышал. Пронос пошел в ход и быстро закончился. Линах остался наедине с безмолвным чернеющим небосводом.
Статую воздвигли на дальней планете у дальней звезды; во времени, безмерно древнем — но все же еще не состоявшемся. Существовало оно только в умах тех, что должны были прийти позднее. Или совсем никогда не прийти.
Но если бы они все-таки пришли, то сразу поняли бы, что живут в аду, который некогда был Раем. Тем самым Раем, который люди именуют так с самого начала. И что в том Раю был центр, откуда выхаркнулось все безумие. И что некогда в том центре царил мир.