Всего лишь скрипач
Шрифт:
Не раз задумывался он о несправедливости жизни: отчего внешность больше всего говорит нашим чувствам? «Был бы я красив, как ты, — думал он, — вся моя жизнь сложилась бы иначе. Даже самый благородный, самый хороший человек восхищается красотой. О, какой Божий дар, какой источник удовлетворения заключается в красоте! Для мира красота — олицетворение рая. Каждый встречает красивого собрата по человечеству с улыбкой на устах, его всегда окружает толпа. Если лицо его так прекрасно, он и сам должен быть совершенен! Лицо не может обмануть, а на нем написан высокий дух и добрая душа. О, красота на земле — более счастливый дар, чем гений или высокий дух!» И, думая так, он целовал того из детей Люции, что был красивее; ему Кристиан подарил лучшую картинку и отрезал самый большой кусок принесенного пирога.
— А твой аист не передавал нам привет? — спросил мальчуган.
— Ну конечно, передавал, тысячи приветов, — ответил Кристиан. — Теперь к нему вернулись здоровье и сила, и он наверняка может лететь наперегонки с другими. Потому-то я и боюсь, что, когда все аисты соберутся в теплые края, он улетит от меня. Аисты и ласточки — добрые птицы, поэтому им дано улетать в дальние страны, в то время как чибисы и воробьи остаются мерзнуть здесь. Я рассказывал тебе историю про аиста и ласточку? Дело было в Страстную пятницу, Спаситель висел на кресте, и над ним пролетали три птицы. Чибис сказал: «А ну его в болото», — и теперь сам обречен жить на болоте. Вторая птичка воскликнула: «Хоть бы кто-нибудь приласкал его!» — и за это ее зовут ласточкой. Аист защелкал клювом, как будто бил в барабан, и сказал: «Смелее! Господь даст тебе силы!» — и потому эти птицы приносят людям детей, и ни один человек никогда не обидит аиста.
Рассказывая, Кристиан думал об аистах, которые удивительным образом сопровождали его всю его жизнь: аист на крыше у еврея, аист на лугу, соблазнивший его выйти в широкий мир, и вот теперь аист, поселившийся у него дома, единственное живое существо, скрашивавшее его одиночество. Прошлой осенью, когда стаи улетали в теплые края, Кристиан услышал однажды вечером странный звук в трубе: оказалось, туда упал аист и при падении сломал ногу. Кристиан перевязал его как умел, выходил, и за зиму они стали такими добрыми друзьями, что теперь, когда другие аисты вернулись, птица не покинула Кристиана и каждый вечер, прихрамывая, возвращалась в торфяной сарай, где устроила гнездо.
Дети Люции взяли Кристиана за руки и потащили его на луг, где он сделал им гренадерские шапки из тростинка; еще одну шапку он сплел для их матери и, загнув верхний конец, наполнил ее красивыми полевыми цветами — получился рог изобилия, настолько восхитительный, что Люция повесила его над зеркалом.
Стол был накрыт к обеду, скатерть сверкала белизной, и дети знали, что сегодня их ждет какое-то необыкновенное и очень вкусное блюдо: раз в две недели, когда к ним приходил в гости скрипач, мать всегда стряпала что-то особенное. Дети считали, что скрипач мог бы приходить и каждое воскресенье, ведь идти-то было всего две мили.
С детьми Кристиан сам возвращался в детство и, как послушный ребенок, терпеливо сносил нотации учителя, в которых, однако, было зерно истины.
— Ты разбогател, — говорил учитель. — Наверняка кое-что у тебя и прикоплено. Негоже человеку быть одному; женись, а не то кому достанется твоя кубышка? Уж не сборищу ли святош, которые хотят ввести у нас в стране католичество?
Тут учитель сел на своего конька и начал витийствовать против папы и духовенства упомянутой конфессии.
— Католичество сделало много добра, — возразил Кристиан. — Теперь посеянное им принесло урожай, он питает нас и дает нам силу; во времена варварства только оно охраняло науки и искусства; оно родило прекрасную идею большого человеческого сообщества, оно поставило духовное начало выше грубой силы!
— Но теперь оно выродилось, — не сдавался учитель, — и превратилось в гонителя духа и свободы.
— Я думаю, — сказал Кристиан, — вернее будет рассматривать его как теплицу, которая помогла человечеству пережить суровую зиму средневековья. В монастырях, укрытые за их стенами от грубой силы, которая правила бал в миру, пышно расцветали науки; они развивались в ожидании будущего лета. Теперь лето пришло: для духа и свободы всюду светит солнце, все вокруг цветет и зеленеет гораздо ярче, чем в католической теплице; теперь мы чувствуем, что тепло там искусственное, воздух спертый, а цвет зелени нездоровый; теперь снаружи лучше: все сделало успехи, продвинулось вперед, в теплице же все осталось как прежде, там стало даже меньше благородных деревьев, потому что они теперь растут на воле, под солнцем.
— Опять свару затеяли! — шутливо заметила Люция.
— Он хвалит католичество, — ответил ее муж. — С ним просто сладу нет.
— Я просто хочу, чтобы над всеми верующими, в какую бы церковь они ни ходили, простерлось бы единое покрывало любви, — сказал Кристиан. — Когда-нибудь я сыграю вам католический гимн — слова и музыку я узнал от одного итальянца, у него на родине этот гимн поют на Пасху крестьяне в горах. Он дышит истинным христианством, совсем как наши старые псалмы.
Солнце уже зашло, а детей уложили в постель, когда Кристиан тронулся в обратный путь; в двух милях отсюда ждал его одинокий дом. Был один из тех прекрасных лунных вечеров, которые художник старается запомнить и запечатлеть на холсте, ал поэт вдохнуть в себя, чтобы его стихи стали красивее и больше трогали бы душу. На Кристиана тоже подействовал аромат красоты, разлитый в этом вечере; в такие минуты он все еще чувствовал, что внутри у него спрятано великое сокровище духа; казалось, стоит только дождаться благоприятного полуночного часа, и он сумеет поднять этот клад — но вдруг все гасло, и оставалась лишь надежда, что время придет в другом мире, мире духов.
Он не прошел еще и полпути, как спокойствие и радость, навеянные прекрасной природой, покинули его. А ведь он должен быть счастлив! Ему не довелось пережить измены и разлуки с женщиной, когда-то безраздельно любившей его. К нему хорошо относятся, он свободен от заботы о завтрашнем дне. Он не обязан успехом могущественному покровителю и не должен из благодарности вечно унижаться перед ним, зная, что на самом-то деле он — полное ничтожество. Ему не приходится ежедневно видеть, как ту, кого он любит, целует другой, как она мечтает о другом, в то время как с ним, Кристианом, всего лишь добра и любезна. Ему не нужно за улыбкой скрывать свои муки. В его жизни не было больших потрясений и катастроф; над его могилой пастор скажет: «Спокойно и счастливо текли его дни. Ни разу грозовая туча, тяжелая и сверкающая молниями, не нависала над его головой!» Нет, небо над ним было серым, всегда ровного серого цвета, так что, если долго смотреть на него, оно начинало казаться голубым.
Дома некому было порадоваться его приходу. Он был пуст — Кристиан всю жизнь прожил таким же одиноким, какими все остальные люди будут в могиле. Он зажег свечу, сделал кое-что по хозяйству, закрыл ставни, которые были в доме изнутри, и заглянул в торфяной сарай, где жил аист. Птица спала. Тогда Кристиан раскрыл большой выкрашенный синей краской сундук и достал из потайного отделения два тяжелых мешочка. Он осторожно высыпал их содержимое на стол, пересчитал блестящие серебряные монеты, разложил их столбиками и улыбнулся такой же улыбкой, какой улыбался детям Люции.
«Вот как много я успел скопить, — подумал он. — Все это для нее. Да, когда ей будет уж совсем невмоготу, она вернется сюда; другие и знать ее не захотят, но я буду ей братом. Больше ей не придется страдать!» И Кристиан снова улыбнулся: ведь он думал о Наоми.
Легкомыслие молодости толкнуло ее в большой мир; разумеется, это не могло хорошо кончиться. Рано или поздно она вернется сюда с какой-нибудь бродячей труппой, бедная и больная. Он видел это во сне и не сомневался, что сон был вещий. Сколько раз, услышав, что в трактире или в соседней деревне дают представление бродячие комедианты, он ходил туда в надежде отыскать Наоми; это для нее он копил блестящее серебро.