Всего один день
Шрифт:
— Привет, Ди. Рада познакомиться, — она внезапно начинает заигрывать.
— Нет, это я рад, — отвечает он с преувеличенным воодушевлением.
Кали смотрит на него и улыбается. Потом подходит к шкафу и достает бежевое пальто и рыжевато-коричневые замшевые ботинки.
— Ди, можно у тебя кое-что спросить? Как думаешь, эти ботинки можно надеть с этим пальто? Не слишком однотонненько?
Я смотрю на Ди. На нем светло-голубые спортивные штаны и футболка, на которой блестками написано «Я ВЕРЮ». Я уж не знаю, почему Кали признала его экспертом в сфере моды.
Но
— Ой, детка, ботинки отличные. Может, мне даже придется их у тебя отобрать.
Я несколько шокирована. Ну, я давно поняла, что он нестандартной ориентации, но впервые слышу его пародийно-гламурный гейский говор.
— Ой, нет, — отвечает Кали, и теперь к ее странной манере ударять слова добавляется легкая интонация калифорнийской тупой блондинки. — Они мне обошлись баксов в четыреста. Можешь просто поносить взять.
— Ах, какая ты куколка. Но у тебя-то ножки как у Золушки, а у старины Ди — как у ейных страшных сводных сестер.
Кали смеется, они еще какое-то время говорят о моде. Мне как-то не по себе. Я, наверное, никогда и не задумывалась, что Ди этим так интересуется. А Кали сразу поняла. У нее как будто специальный радар есть, благодаря которому что-то понимаешь о людях и можешь с ними подружиться. Меня-то одежда не интересует, но сегодня, когда звенит будильник и Ди начинает собираться, я показываю ему последнюю юбку, которую прислала мне мама, и интересуюсь, не слишком ли она, на его взгляд, строгая. Но Ди на нее едва смотрит.
— Нормальная.
После этого Кали начинает появляться чаще, они устраивают «Проект Подиум», и Ди разговаривает с ней этаким голоском. Я списываю это просто на то, что у них общая тема для разговора. Но потом, через несколько дней, на выходе мы сталкиваемся с Кендрой, я их знакомлю. Кендра оценивает его, как обычно, улыбается, как стюардесса, тоже как обычно, и спрашивает, откуда Ди.
— Из Нью-Йорка, — отвечает он. Я задумываюсь. Мы с ним знакомы уже почти три недели, и только сейчас я начинаю узнавать основные факты из его биографии.
— А именно?
— Из центра.
— А именно?
— Бронкс.
Улыбка стюардессы пропадает, губы вытягиваются в тонкую линию, как будто ее нарисовали карандашом.
— Типа из Южного? Ты, наверное, очень рад, что попал сюда.
Теперь Ди окидывает Кендру оценивающим взглядом. Они смотрят друг на друга как собаки, наверное, из-за того, что оба темнокожие. У него откуда-то берется новый голос, не тот, каким он говорил со мной или Кали.
— Ты из Южного Бронкса?
Кендре это даже слышать как-то противно.
— Нет! Из Вашингтона.
— Где постоянно дожди и дерьмище?
Дожди и дерьмище?
— Нет, не штат Вашингтон. Столица.
— А. У меня там кузены живут. В Анакостии. Черт, будь здоров там районы бандитские. Даже хуже, чем наш. И стреляют в школе каждую адову неделю.
Кендра в ужасе.
— Я в Анакостии не бывала ни разу. Я живу в Джорджтауне. А училась в «Сидвел френдз», той же школе, что и дочери Обамы.
— А я в «Саут-Бронкс-Хай». Самая дебильная школа в Америке. Слыхала о ней?
— Нет, боюсь, что нет, — она
— Ну, до встречи, подружка, — кричит Ди, когда Кендра скрывается в своей комнате. Ди надевает рюкзак, сотрясаясь от смеха.
Я решаю проводить его до столовой, может, и поем там для разнообразия. Одной ужинать отстойно, но не вечно же бурито из микроволновки питаться. Когда мы спускаемся, я спрашиваю Ди, действительно ли он учился в «Саут-Бронкс-Хай».
Отвечает он снова голосом Ди. По крайней мере того Ди, которого я знаю.
— Я не уверен даже, существует ли такая. Я ходил в спецшколу. А потом меня выцепили — со стипендией — на подготовительный курс в одну частную, которая даже подороже будет, чем «Сидвел френдз». Вот тебе, Мисс Спесивость.
— Почему же ты не сказал ей, где учился?
Ди смотрит на меня и отвечает — снова тем же голоском, которым разговаривал с Кендрой.
— Ну, если уж телочки так хотят видеть во мне отребье из гетто… — он делает паузу и переключается на слащавую и развязную гейскую интонацию — или супергомика… — следующее он говорит глубоким голосом, каким читает Шекспира, — я не возьму на себя обязанность лишать их этих иллюзий.
Мы подходим к столовке, и я начинаю думать, что мне надо бы ему что-нибудь сказать. Но я не совсем знаю что. В итоге я просто спрашиваю, какое в следующий раз лучше печенье, с шоколадной крошкой или датское. Бабушка мне оба вида прислала.
— Печенье я принесу. От мамы получил домашнее с мелассой.
— Хорошо.
— Ничего хорошего. Она войной пошла. Не может допустить, чтобы ее обошла чья-то бабушка.
Я смеюсь. Звук выходит такой странный, как будто завели старую машину, которая долго простояла в гараже.
— Моей бабушке мы этого не скажем. Если она примет вызов и напечет сама, мы можем отравиться. Хуже нее никто во всем мире не готовит.
У нас устанавливается строгий распорядок. Каждый понедельник, среду и пятницу печенье, чай, будильник, Шекспир, занимаемся. О себе мы все еще почти не говорим, но иногда просачиваются какие-то мелочи. Его мама работает в больнице. Родных братьев и сестер нет, но кузенов триллиарды. Получает максимальную стипендию. Он нехило влюблен в профессора Гленни. Степени у него будет две — по истории и литературе, может, дополнительное образование в политологии. Когда Ди скучно, он напевает, а когда серьезно увлечен тем, что читает, накручивает волосы на указательный палец так крепко, что кончик розовеет. И, как я и заподозрила в день нашего знакомства, он умен. Он сам такого не говорит, но это очевидно. Он единственный во всем классе получил пятерку у профессора Гленни за первое сочинение по «Генриху V»; объявив об этом, он зачитал отрывки, чтобы показать нам, к чему стремиться. Ди было стыдно, мне тоже как-то не по себе, но поклонники Гленни смотрели на Ди с такой неприкрытой завистью, что почти оправдывало это публичное чтение. Я же получаю заслуженные четверки за сочинения о Пердите и на тему о потерях и находках.