Всем сестрам... (сборник)
Шрифт:
– Зачем ты на мне женился? – кричала она.
Он удивлялся.
– Я же тебя люблю, – невозмутимо объяснял он. – И тебя, и дочку!
Отец он и вправду был неплохой. Да что там неплохой, прекрасный! До десяти лет купал Маришку в ванной – она боялась мыть голову (шампунь попадал в глаза) и доверяла только ему.
– Папа это делает нежно! – говорила дочь.
– Папа твой все делает нежно, – усмехалась Лина. – И душу из меня вынимает тоже нежно. С чувством, с расстановкой.
Он уезжал в командировки – и она металась ночью, как в бреду, сходя с ума от ревности и отчаяния. Мечтала, чтобы все это кончилось, и больше всего на свете боялась, что однажды он скажет,
Однажды, отчаявшись, пошла к гадалке, старой цыганке. Все ей рассказала. Та объяснила, что может сделать сильнейший приворот, но это большой грех, как аукнется – неизвестно, может и на ребенке. Еще сказала, что он будет кобелировать всю жизнь, но ее не бросит. Мужики вообще на это идут неохотно. Сила привычки. Еще уверяла, что он очень любит дочку, ценит ее как жену и мать.
– В общем, тебе решать, девка. Подумай! Не спеши. Придешь еще раз – помогу. Больно у тебя глаза больные.
Больше к гадалке Лина не пошла. Разумная женщина должна сама принимать решения и надеяться на свой разум и волю. Только отчаяние загоняет ее в эти бредовые ситуации.
В третьем классе у Марины случился аппендицит – и не было трепетнее отца и мужа, две недели не отходил от дочкиной кровати. А на третью неделю уехал в Ригу – Лина нашла у него два железнодорожных билета.
Потом она решила, что хватит заниматься мазохизмом и надо устраивать жизнь. Завела романчик с коллегой по работе. Но это было противно и низко: женатый полюбовник, как называла его она, вечно торопился в семью. Их встречи были похожи на собачьи случки. На чужих простынях, все быстро, все второпях, по минутам. Какая там радость – одно паскудство и разочарование. Чужой запах, чужое тело. Она чувствовала себя воровкой. После этих встреч долго стояла под душем – хотелось смыть с себя эту грязь. Естественно, через пару месяцев все оборвала.
Через пару лет, правда, почти влюбилась. Но мальчик был моложе на двенадцать лет. Лина чувствовала себя рядом с ним старухой, стеснялась своего тела. Этот мальчик, кстати, довольно быстро сбежал. К какой-то девочке, естественно. Она опять страдала, теперь от унижения. Смотрела на себя в зеркало: молодая еще женщина, а уже седина в волосах и такая тоска в глазах… Сгусток нервов и боли.
Дочка обожала отца. Мать всегда не в настроении, а отец, как обычно, весел, остроумен, легок. Всегда потакает ее капризам, балует, делает подарки. В шестнадцать лет – самый жестокий возраст – уже все понимала и кричала матери в лицо, что оправдывает отца: видеть постоянно кислую мину на лице – любой пустится в бега. Правда, к двадцати пришла в себя, поняла мать и пожалела. Это случилось, когда начала набирать обороты та, последняя, история.
Лина тогда почувствовала, что у него все не как обычно, все сложнее. Он стал молчалив и задумчив. Бренчал на гитаре, смотрел слезливые бабские мелодрамы. Уже взрослая Марина начала свое расследование. Узнала, что у отца серьезный роман. Женщина тридцати пяти лет, разведенная, с ребенком. Видела их вместе в парке Горького – отец катал мальчика на каруселях.
– Уходи, я все знаю, – сказала тогда Лина.
Он молчал.
– Что ты молчишь? – кричала она. – Не можешь решиться? Давай я тебе помогу. – И она начала собирать ему чемодан.
Сразу он тогда не ушел. Не спал по ночам, запирался в ванной с телефонной трубкой. Смотрел подолгу в одну точку. А однажды она пришла с работы домой и сразу поняла: ушел. Собрал все вещи и ушел. Только в коридоре одиноко стояли его забытые тапки.
Она сначала хотела их выбросить, но что-то ее остановило – она так и не поняла что. Просто взяла их и убрала в галошницу, с глаз долой.
Потом еще было много чего. Он приходил и уходил шесть раз. Она пыталась его не пускать, стояла в дверях, а он говорил, что прописан и что это квартира его матери, что он имеет право. Она искренне не понимала: раз там любовь, почему же он никак не угомонится? Значит, там ему не очень сладко? А здесь и вовсе колония строгого режима: она с ним не общается, дочка его избегает, едят они на кухне одни – его не зовут.
Приходил, правда, без чемодана – было понятно, что там он рвать не готов. В общем, мучил Лину бесконечно. Пять лет. Она его уже почти ненавидела – за предательство, за нерешительность, за слабость характера. И все-таки, глубоко-глубоко, на самом дне души, надеялась, хоть и боялась себе признаться, что однажды он вернется и останется насовсем. Все еще любила? Нет, ей точно казалось, что нет. Хотя тосковала по нему, все еще тосковала, это определенно.
Последний раз он ушел полтора года назад. Это был самый долгий срок без возвращений. Она уже почти успокоилась. Почти смирилась. Да нет, совсем смирилась, привыкла к своему одиночеству. Марина рано выскочила замуж, на первом курсе. Жить ушла к мужу. Лина теперь жила без хлопот. Закончилась бесконечная колготня на кухне – готовка, стирка, глажка, – она приходила с работы домой, принимала душ, надевала любимую махровую пижаму, наливала себе чай, делала бутерброды и весь вечер валялась с книжкой под тихое журчание телевизора. И даже стала получать удовольствие от своего одиночества.
Он возник на пороге квартиры под Новый год. Открыл дверь своими ключами. Лина вышла в коридор. В коридоре стоял чемодан.
– Что это? – спросила она его.
Он не ответил. Она зажгла в коридоре свет и ахнула:
– Что с тобой?
Он был худой как щепка, небритый, с ввалившимися щеками. Абсолютно измученный вид. Он сел на чемодан, закрыл глаза.
– Выгнали? – усмехнулась Лина.
Он мотнул головой:
– Я ушел сам. – Он опять замолчал. Потом открыл глаза и тихо произнес: – Я очень болен, Лина. Очень. Вряд ли можно что-то изменить. Поздно спохватился. – Он опять замолчал. – Постели мне, пожалуйста, в маминой комнате.
– Болен? – У Лины от волнения перехватило горло. – Значит, болен!
Хочется посочувствовать, но вряд ли получится. Теперь до нее все дошло.
– Значит, болен, – повторила она. – То есть пока ты был здоров, был там нужен, а когда заболел, отправили обратно?
Он мотнул головой:
– Я ушел сам.
– И как же тебя отпустили такого? С глаз долой, из сердца вон? Сладку ягоду рвали вместе? – продолжала ерничать Лина.
Он молчал.
– Значит, теперь домой? А где твой дом? Ты как-то с этим определись!
– Выгоняешь? – тихо спросил он.
– Ну как же, ты же здесь прописан! Закон на твоей стороне, любой участковый это подтвердит. А совесть у тебя есть?
Она закрыла лицо руками, опустилась на табуретку и заплакала.
– Мне недолго осталось, Лина. Потерпи. Пожалуйста.
Она резко встала, зашла в комнату, открыла шкаф и бросила на кровать смену белья.
– Располагайся! – бросила она ему.
Она закрыла дверь в свою комнату и начала мерить ее шагами. Так, все ясно. Ту женщину он пожалел, потому что любит. А на нее, Лину, наплевать. Той досталась нежность, и любовь, и жалость, а Лине достанется все остальное – больницы, врачи, страдания, слезы. Уход за тяжелым больным. Судно, уколы. Запах болезни и смерти. За что, господи?