Всемирная история без комплексов и стереотипов. Том 2
Шрифт:
И у руля управления государством.
Она пребывала в этой роли целых тридцать лет, до самой смерти Людовика XIV в 1715 году. Учитывая особенности его характера, длительность этой связи была немыслимой, однако, факт остается фактом. Вот что значит тридцать лет ложиться с мужчиной в одну постель и каждый раз при этом разыгрывать грехопадение…
КСТАТИ:
— Господи,
— Не беспокойтесь, мадам, думаю, я и сам справлюсь.
Когда умер Людовик XIV, его знаменитая фраза «Государство — это я» воплотилась в жизнь самым буквальным образом. Да, вместе с ним умерло и государство, по крайней мере, в том виде, в каком оно существовало после Мазарини, который при всех своих негативных качествах все же заботился о благе Франции и не расходовал ее казну на собственные увеселения, не говоря уже о том, что он никогда бы не позволял какой-то наложнице играть роль истины в последней инстанции.
КСТАТИ:
«Дай мне, женщина, свою маленькую истину!» — сказал я. И вот что ответила старуха: «Ты идешь к женщинам? Не забудь взять с собой плеть!»
Фридрих Ницше. «Так говорил Заратустра».
Если не окажется под рукой плети, то, идя к женщинам, необходимо брать с собой хотя бы здравый смысл и не уподобляться молодому кобельку, учуявшего сучку с течкой. На то человек и зовется человеком, тем более если на нем лежит тяжкий груз ответственности за судьбу государства.
Какая там, к дьяволу, ответственность. Правление Людовика XIV — ярчайшая иллюстрация понятия «безответственность».
Он восседал на троне долго, так долго, что пережил всех своих детей, так что его наследником стал пятилетний правнук.
Этот правнук, запечатленный в Истории как Людовик XV (1710—1774 гг.), приступил к делам правления после более чем десяти лет регентства Филиппа Орлеанского и опеки прочих родственников — алчных, беспутных и, судя по всему, недалеких.
Молодой король, очень внушаемый и не очень осознающий свой долг перед державой, подпал под влияние иезуитов и потому проявил себя достойным продолжателем политического идиотизма своего прадедушки, запретив протестантам отправлять богослужение и дав согласие на конфискацию их имущества, тем самым подведя окончательную черту под процессом ликвидации наиболее продуктивной силы французского общества.
Эту государственную подлость можно было бы если не принять, то хотя бы осознать с позиций формальной логики, если бы она была полезна если не державе в целом, то хотя бы ее правящей верхушке, но ведь нет же, никому, кроме иезуитов, она не принесла ни малейшей пользы. Это весьма и весьма напоминает настойчивые требования отцов нашей Церкви запретить на правительственном уровне функционирование протестантских и всех иных религиозных организаций неканонического характера. Основание: они — «не наши», «чужие», «чуждые» и т.п.
Не более чем попытка с помощью государства
А тогда, в конце двадцатых годов XVIII века, молодой Людовик XV тоже заявлял в оправдание репрессий против гугенотов, что католичество — это исконная религия французов, а вот все прочие течения — блажь, ересь, инородные тела в здоровом христианском организме. Такое всегда хорошо срабатывало в конкурентной борьбе религий, да и вообще идеологий. Иное — значит не наше, не наше — значит чуждое, чуждое — значит враждебное. И так далее — до репрессивных мер усилиями государственной машины.
После окончательного изгнания гугенотов на Францию обрушился неурожай, а за ним, естественно, голод, потому что позаботиться о государственных запасах хлеба было некому и некогда. Хлебные спекулянты взвинтили цены до невообразимых высот, а король, вместо того, чтобы пойти на нестандартные меры по спасению народонаселения или хотя бы репрессировать спекулянтов, беспомощно разводил руками.
Голодные бунты подавлялись военной силой, что отнюдь не способствовало повышению авторитета королевской власти.
Многочисленные советники Людовика приискали ему невесту. Ею оказалась Мария Лещинская, дочь польского экс-короля Станислава. По мнению современников, она была прелестна, и Людовик, в отличие от прадедушки, не искушенный в своем возрасте в делах физической любви, буквально потерял голову от близости с молодой полькой и, в отличие опять-таки от прадедушки, да и вообще, пожалуй, от всех известных Истории монархов, был ей верен, причем, даже после рождения ею наследника престола, что вообще считалось чем-то из ряда вон выходящим.
Придворные пересказывали друг другу историйку о том, как один из них обратил внимание короля на новенькую фрейлину, необычайно красивую девушку, а тот совершенно серьезно спросил: «Неужели, по-вашему, она более привлекательна, чем королева?»
Это потрясало и навевало тревожные мысли о возможных изменениях придворного климата в том случае, если угаснет любовь Людовика к королеве и он, со всей пылкостью натуры влюбившись в какую-то другую женщину, станет игрушкой в ее руках. Мало ли кем она может оказаться… А чтобы блокировать эту возможность, нужно было размежевать в восприятии короля такие понятия как «любовь» и «секс», предоставив ему возможность широкого общения с женским телом как полигоном для эротических маневров.