Всемирная история в 24 томах. Т.6. Римский период
Шрифт:
Первое время своего правления он каждый день запирался один на несколько часов и занимался тем, что ловил мух и протыкал их острым грифелем. Поэтому, когда кто-то спросил, нет ли кого с цезарем, Вибий Крисп метко ответил:
«Нет даже и мухи»...
Его управление государством некоторое время было неровным: достоинства и пороки смешивались в нем поровну, пока, наконец, сами достоинства не превратились в пороки — можно думать, что, вопреки его природе, жадным его сделала бедность, а жестоким — страх.
Зрелища он устраивал постоянно, роскошные и великолепные, и не только в амфитеатре, но и в цирке. Здесь, кроме обычных состязаний колесниц четверкой и парой, он представил два сражения, пешее и конное, а в амфитеатре еще и морское. Травли и гладиаторские бои показывал он даже ночью при факелах и участвовали в них не только мужчины, но и женщины...
Показывал он и морские сражения и сам на них смотрел, невзирая на сильный ливень: в них участвовали почти настоящие флотилии и для них был выкопан, и окружен постройками, новый пруд поблизости от Тибра.
Он отпраздновал и столетние игры, отсчитав срок не от последнего торжества, при Клавдии, а от прежнего, при Августе; на этом празднестве, в день цирковых состязаний, он устроил сто заездов и, чтобы это удалось, сократил каждый из семи кругов до пяти. Учредил он и пятилетние состязания в честь Юпитера Капитолийского; оно было тройное — музыкальное, конное и гимнастическое — и наград на нем было больше чем теперь: здесь состязались и в речах по-латыни, и по-гречески, здесь, кроме кифаредов, выступали и кифаристы, в одиночку и в хорах, а в беге участвовали даже девушки. Распоряжался на состязаниях он сам, в сандалиях и в пурпурной тоге на греческий лад, а на голове — золотой венец с изображением Юпитера, Юноны и Минервы; рядом сидели жрец Юпитера и жрецы Флавиев в таком же одеянии, но у них в венцах было еще изображение самого императора. Справлял он каждый год и Квинкватрии в честь Минервы в Альбанском поместье: для этого учредил коллегию жрецов, из которой по жребию выбирались распорядители и устраивали великолепные травли, театральные представления и состязания ораторов и поэтов.
Денежные раздачи для народа, по триста сестерциев каждому, он устраивал три раза...
Множество великолепных построек он восстановил после пожаров, в том числе и Капитолий, сгоревший во второй раз; но на всех надписях он поставил только свое имя, без всякого упоминания о прежних строителях. Новыми его постройками были храм Юпитера-Охранителя на Капитолии и форум, который носит теперь имя Нервы, а также храм рода Флавиев, стадион, одеон и пруд для морских битв - тот самый, из камней которого был потом отстроен Большой Цирк, когда обе стены его сгорели.
Походы предпринимал он, отчасти, по собственному желанию, отчасти, по необходимости: по собственному желанию — против хаттов, по необходимость — один поход против сарматов, которые уничтожили его легион с легатом, и два похода против дакийцев, которые в первый раз разбили консуляра Оппия Сабина, а во второй раз — начальника преторианцев Корнелия Фуска, предводителя в войне против них. После переменных сражений он справил двойной триумф над хаттами и дакийцами, а за победу над сарматами — только поднес лавровый венок Юпитеру Капитолийскому.
Междоусобная война, которую поднял против него Луций Антоний, наместник Верхней Германии, закончилась еще в его отсутствие, и удивительно счастливо: как раз во время сражения внезапно тронулся лед на Рейне и остановил подходившие к Антонию полчища варваров. Об этой победе он узнал по знамениям раньше, чем от гонцов: в самый день сражения огромный орел слетел в Риме на его статую и охватил ее крыльями с радостным клекотом; а весть о гибели Антония распространилась так быстро, что многие уверяли, будто сами видели как несли в Рим его голову.
В общественных местах он также завел много нового: отменил раздачу съестного, восстановил настоящие застольные угощения... Однажды по редкому изобилию вина при недороде хлеба, он заключил, что из-за усиленной заботы о виноградниках остаются заброшенными пашни и издал эдикт, чтобы в Италии виноградные посадки больше не расширялись, а в провинциях — даже были сокращены, по крайней мере, наполовину; впрочем на выполнении этого эдикта он не настаивал. Некоторые важнейшие должности он передал вольноотпущенникам и всадничеству. Запретил он соединять два легиона в одном лагере и принимать на хранение от каждого солдата больше тысячи сестерциев: дело в том, что Луций Антоний затеял переворот как раз на стоянке двух легионов и, по-видимому, главным образом надеялся, именно, на обилие солдатских сбережений, а жалование солдатам он увеличил на четверть, прибавив им по три золотых в год.
Суд он правил усердно и прилежно, часто даже вне очереди, на форуме с судейского места... судей, уличенных в подкупе, увольнял вместе со всеми советниками... Столичных магистратов и провинциальных наместников он держал в узде так крепко, что никогда они не были честнее и справедливее; а, между тем, после его смерти многие из них на наших глазах попали под суд за всевозможные преступления.
Приняв на себя попечение о нравах, он положил конец своеволию в театрах, где зрители без разбора занимали всаднические места: ходившие по рукам сочинения с порочащими нападками на именитых мужчин и женщин он уничтожил, а сочинителей наказал бесчестием; одного бывшего квестора за страсть к лицедейству и пляске он исключил из сената...
В начале правления всякое кровопролитие было ему ненавистно: еще до возвращения отца он хотел эдиктом запретить приношение в жертву быков, так как вспомнил стих Вергилия:
Как нечестивый народ стал быков заклать себе в пищу...
Не было в нем и никаких признаков алчности Или скупости как до его прихода к власти, так и некоторое время позже: напротив, многое показывало, и не раз, его бескорыстие и даже великодушие. Ко всем своим близким относился он с отменной щедростью, горячо просил их только об одном: не быть мелочными... Ложные доносы в пользу казны он пресек, сурово наказав клеветников, — передавали даже его слова: «Правитель, который не наказывает доносчиков, тем самым их поощряет».
Однако такому милосердию и бескорыстию он оставался верен недолго, при этом жестокость обнаружил он раньше, чем алчность. Ученика пантомима Париса, еще безусого и тяжелобольного, он убил, потому что лицом и искусством тот напоминал учителя. Гермогена Тарсийского за некоторые намеки в его «Истории» он тоже убил, а писцов, которые ее переписывали, велел распять...
Многих сенаторов, и среди них нескольких консуляров, он отправил на смерть: в том числе Цивику Цереала — когда тот управлял Азией, а Сальвидиена Орфита и Ацилия Глабриона — в изгнание. Эти были казнены по обвинению в подготовке мятежа, остальные же — под самыми пустяковыми предлогами... казнил и Флавия Сабина, своего двоюродного брата, за то, что в день консульских выборов глашатай по ошибке объявил его народу не будущим консулом, а будущим императором.