Всемирный следопыт, 1930 № 04
Шрифт:
— Имею честь представиться. Доктор Адам Иваныч Степанчиков. Приехал на работу. В сей дом имею рекомендательное письмо.
Сказал это он, топорща моржовые усы, манерно притопывая тяжелой медвежьей ступней, совершенно серьезно и даже сухо. Но карие его глаза излучали лукавость. Я улыбнулся, назвал себя и познакомил с Адамом Ивановичем приятеля, местного радиста. Доктор достал письмо. Старинный мой хороший друг писал восторженную препроводительную доктору Степанчикову. «Это не человек, а ходячий клад» — кончалась записка..
Мы усадили Адама Ивановича. Я стал разжигать примус, чтобы согреть чай.
— Третий раз через пороги спотыкаюсь, — жаловался Адам Иванович. — Взял три пенснэ — осталось последнее.
— Погостить к нам или совсем? — спросил доктора приятель.
Степанчиков словно ждал этого вопроса. Лицо его снова озарила золотистая улыбка. Карие глаза сверкнули янтарем.
— Я приехал сюда на работу, — заговорил доктор. — А сколько здесь, пробуду — неизвестно. Это зависит от… лебедей.
— Как от лебедей?
— Так, от лебедей. Да вы не торопитесь. Место здесь глухое. Человек я болтливый. Все узнается. По сравнению с вечностью— это… реникса.
— Как вы сказали? — переспросил мой приятель.
— Реникса! Это у меня поговорка такая. Учился я, изволите ли видеть, в духовном училище, в бурсе по-тогдашнему. Проходили мы латынь. Латинистом был человек тяжелого юмора. Написал он раз на доске слово по-латыни, вызывает меня. «Степанчиков Адам, прочти, что написано». — Я читаю: «реникса». — «Переводи!» Молчу. Латынь я знал основательно, а такое слово встретил впервые. Латинист меня поднял насмех. — «Ты, — говорит, — не Адам, а болван. Написано-то, говорит, самое что ни на есть русское слово — «чепуха». — С тех пор у меня и прилипло это словечко к языку…
Начались в моей квартире нескончаемые разговоры…
II
За окном — неистовая пурга. Седой пряжей заткало окна. Зима справляет шабаш перед наступлением весны. На столе огромный чайник, клюква, сахар и рыба. Я угощаю Адама Ивановича чаем, а он нас рассказами.
Не перевелись еще чудаки на планете. Корчится мир в судорогах, жестокая, как в тайге и джунглях, идет в мире классовая борьба, дуют над землей небывалые ветры и возникает на старом пепелище молодая жизнь. Тунгусы, чукчи и якуты на собаках и оленях ездят выбирать совет, посылают бронзовотелых юношей и девушек на рабфаки, кооперация и госторг проникли на Чукотский полуостров, а по земле ходит чудак Адам Иванович Степанчиков и живет отроческими выдумками. Щедра на многообразие жизнь!
Врачевание для Степанчикова — профессия, дань обществу, кусок хлеба. Живет он другим.
— Я — профессионал-коллекционер, — говорит гордо Адам Иванович. — Всегда, насколько я помню себя, я упрямо собирал какую-нибудь коллекцию. Начал я с маленького. Я собирал, изволите ли видеть, разные склянки, обломки горшков, стаканов, ваз, тарелок— вообще посуды. И вот у меня, у шестилетнего, были горы стекла и фарфора. Потом я стал собирать коллекцию чайных картинок. Знаете, в восьмушках чая Высоцкого в виде премии давалась картинка — китаяночка, фанза какая-нибудь, вид Пекина или пагода. Таких картинок я собрал ни мало-ни много около семисот штук, составлял гербарий. Собирал птичьи яйца. Яйцо прокалывается иголкой с двух концов, содержимое выдувается. Остается скорлупа, пустое яйцо. У меня была богатейшая коллекция яиц. Длительно и успешно собирал почтовые марки. В моей коллекции было тысячи четыре марок — целое состояние. Собирал старинные монеты. Коллекционировал коровьи колокольчики.
Адам Иванович оживлялся, когда говорил о своих коллекциях. Выразительные глаза его горели янтарем.
— Была у меня, — усмехаясь, рассказывал он, — оригинальная коллекция — коллекция черепов.
— Каких черепов?
— Человечьих.
— Где же вы их доставали?
— Где же кроме кладбища? На кладбищах. Собирал я ее лет шесть. Накопил триста черепов. Были черепа стариковские, были детские. Был один негритянский череп. Был череп бандита с проломом черепной кости. Самоубийцы череп был.
— Они и сейчас у вас?
— Нет. На кладбище свез. Нашла на меня хандра, рассердился я, да всю коллекцию в три приема на кладбище свез. Извозчика коньячком подпоил.
Я смотрел на Адама Ивановича с нескрываемым любопытством. Он давил в стакане клюкву й, усмехаясь в моржовые усы, рассказывал:
— А то коллекцию перьев собирал, стальных, которыми пишут. Только это скучное дело. Размаху нет. Я люблю коллекционировать то, что трудно дается. Не покупается, а добывается. Например — благотворительные значки. С четырнадцатого по двадцать четвертый год я сумел собрать тысячу восемьсот с хвостиком экземпляров. Дело это мне разонравилось: надо будет подарить коллекцию в какой-нибудь музей. Свежему человеку будет занятно…
Нас с приятелем живо интересовала странная зависимость срока работы Адама Ивановича от лебедей.
Улучив удобную минуту, когда доктор, замолкнув, пил чай, я спросил:
— Что же вы сейчас коллекционируете, Адам Иваныч?
Степанчиков сделал неопределенный, жест.
— У меня сейчас несколько утонченные коллекции. Неосязаемые, так сказать. Я, изволите ли видеть, коллекционирую реки и птичьи голоса.
Мы с приятелем переглянулись. Сознаюсь, у меня мелькнула мысль, что мы имеем дело с сумасшедшим, с маниаком. Я сопоставил странное появление Адама Ивановича, его неестественную, какую-то золотистую улыбку, его последний явно ненормальный ответ и сделал было вывод, что наш собеседник — умалишенный.
Но Адам Иванович словно угадал мою мысль.
— Вы вероятно думаете, что старик выжил из ума. Как врач, заверяю вас, что я вполне нормален. Я энергичен, занимаюсь гимнастикой, рассудок мой здрав и память тверда.
— Я все-таки не понял вас, доктор, — решился переспросить я. — Что значит «коллекционировать реки»? Что вы, воду в пузырьки из рек берете, что ли?
— Нет, — ответил Адам Иванович. — Коллекционирование рек заключается вот в чем. У меня есть дорожная общая тетрадь. Приезжая в новую местность, я отыскиваю реку, купаюсь в ней, будь то зимой или летом, и записываю дату, название реки и происшествие, если оно сопутствовало купанию. Я купался в Тигре и Ефрате, купался в Подкумке, что бежит под Кисловодском, купался в Амударье, купался в реках Крымзе и Ерике, купался в Иртыше. Ну, конечно, не обошлось дело без Волги, Дона, Северной Двины, Вислы, Москва-реки, Оки… Запись купанья в Оке, например, содержит отметку о происшествии. Купался я, изволите ли видеть, в Оке под Калугой, напротив векового липового сада. Спустились с горы из сада четверо юношей. Подошли к реке. Один юноша, сняв фуражку, перекрестился, да как заорет благим матом: «Ока, Ока, возьми меня дурака!» — и кинулся в реку. Вытащили. Юноша оказался местным начинающим поэтом Сережей Кожиным.
— А птичьи голоса как вы коллекционируете? — спросил радист.
— Я слушаю их и записываю впечатление.
— Значит вы приехали сюда с целью услышать лебедей?
Адам Иванович бледно улыбнулся.
— Я слышал, как трубит лебедь, — заговорил он медленно. — Этот экспонат в моей коллекции есть. Я хочу послушать лебединую песнь. Есть старинное предание, что лебедь перед смертью поет. Сколько я ни читал о лебедях, сколько ни расспрашивал, ничего не удалась узнать достоверно. Большинство источников склонны опровергнуть это предание, но… нет дыма без огня. Может быть все лебеди, как правило, перед смертью и не поют; может быть один лебедь из десяти тысяч поет. Это тем любопытнее. Вот я и приехал сюда попытать счастья. Здесь лебедей бывает много.