Всемирный следопыт, 1930 № 12
Шрифт:
Он говорил так страшно просто и деловито, что я испугался. Видимо, он нуждался в товарище для ряда преступлений.
За эту ночь золотой дым вылетел из моей головы. Утром, взяв котомки, мы простились с хозяйкой, которая дала нам на дорогу яиц и хлеба.
Отойдя немного от деревни, я в упор заявил Матвею, что никуда с ним не пойду, так как быть в компании с негодяем и убийцей мне отвратительно.
Мужик опешил. Он пытался уверить меня, что пошутил, но в его голубых глазах лежала подозрительная муть, может быть, прямо угрожающая мне; поэтому, наматерившись вдоволь, мы расстались. Он побрел вперед, а я вернулся и предостерег женщину, чтобы она не пускала снова этого Матвея ночевать, вкратце рассказав суть дела.
Слушая меня, она была бела, как ее полотенце, и заголосила, что тотчас побежит к уряднику. Я пошел обратной дорогой и застрял на несколько дней на чугуно-плавильном заводе, где мне дали работу.
IV
Теперь мне интересно вспоминать свои работы, потому что прошло много лет, стерших ощущение грязи, вшей, изнеможения и одиночества, Но тогда это было не так интересно, — было разнообразно и трудно.
Сдав паспорт, получив традиционный рубль задатка и сунув котомку на нары в рабочей казарме, я был послан в сарай просеивать древесный уголь на поставленном наклонно большом прямом решете из проволоки. Кроме меня, тут работал еще один человек, дюжий мужик. Плата была семьдесят пять копеек поденно.
Мы бросали деревянными лопатками уголь на решето, крупные куски отскакивали, а мелочь просыпалась сквозь петли сзади решета.
Я возвращался вечером в барак чернее негра; кроме того, было тяжело дышать воздухом, составленным из угольной пыли и весенней сырости.
Казарма была разделена коридором— направо шли помещения для семейных, налево — для холостых и одиноких.
Однажды несколько человек из нашего помещения кровно обидели стряпавшую у плиты молоденькую татарку, жену рослого и очень сильного молодого татарина. Этот красавец-татарин, на стороне которого я был всей душой, бледный от ярости ворвался к нам и, схватив тяжелую табуретку, завертел ею с такой силой, что поднялся ветер. Он кричал только одно: «Убью! Убью!» Хотя было тут человек пятнадцать здоровых мужиков, сразу стало ясно, что сопротивление этому одному — невозможно. Все побледнели, пригнулись.
Татарин завертел табуреткой с такой силой, что поднялся ветер
В таких случаях делается весело и сторожко в душе. Все молчали, табуретка почти касалась голов. Я встал, взял татарина за руки, сказал: «Брось, Абдул; ты видишь, что они дураки».
Он посмотрел на меня столь жутким взглядом, что я мысленно попрощался с жизнью, потом, глубоко вздохнув, бросил табурет в угол — и табурет разлетелся в куски…
Вскоре меня назначили в ночную смену: возить на домну руду Рабочие наваливали подводу рудой, я шел рядом с подводой по отлогому, идущему вверх деревянному настилу к отверстию домны, где вместе с другими рабочими опрокидавал подводы и с'езжал вниз, за новой порцией.
После возки руды я работал дней пять внутри завода, таская и укладывая в штабели отличные чугунные болванки.
На земле перед отверстием домны были вырыты, расходясь во все стороны и соединяясь желобками, плоские формы болванок, рабочий пробивал пробку внизу домны, и из отверстия брызгал белый блеск, ослепительный, как вспышка магния. Белые брызги-молнии разлетались снопами, когда лилась струя чугуна. Она медленно растекалась по формам; становилось жарко; чугун подергивался красной пленкой, мерцал, вспыхивал, принимал устойчивый красный цвет и медленно гас, делаясь черным. Когда болванки остывали, мы таскали их наружу и складывали как дрова.
Один рабочий говорил мне, что если мокрую руку быстро погрузить в расплавленный чугун и так же быстро выдернуть, то не будет даже малейшего ожога. Однако свидетелем такого опыта я не был, лишь слышал подтверждение от других. Возможно, что мгновенно образующийся слой пара предохраняет тело от ожога.
Таяние то усиливалось, то останавливалось, благодаря заморозкам. В середине апреля, взяв расчет, я отправился в Пашийский завод вместе с двумя рабочими. Шел слух, что на лесных заводских рубках можно хорошо заработать, если же дождаться так называемой «скидки дров» в горную речку (за что платилось от пятнадцати до сорока копеек с погонной сажени, при длине полена полтора аршина, то («если не жалеть себя!») можно в три-четыре дня заработать двадцать, тридцать и больше рублей.
Я забыл сказать, что уже ранней весной очень много крестьян отправились с приисков и заводов в свои губернии, на полевые работы. Все они за зиму скопили десятку, а то и двадцать-тридцать рублей денег, хотя таких «богачей» было, конечно, мало; шли они к железной дороге группами, потому что бродяги подстерегали и убивали одиноко идущих.
В Пашийском заводе, вокруг которого расположилось большое село, мои спутники отделились; один встретил землячка и пошел с ним работать на домну, второй спутник, получив в конторе задаток, запьянствовал, а я был послан рубить дрова. Проехав сколько-то километров железной дорогой, я пешком прибыл на берег лесной речки, где стоял деревянный дом — лавка и жилье табельщика с его семьей.
Отдохнув, выпив чаю, я получил топор, двухручную пилу, четыре железных клина, фунт кирпичного чая, три фунта сахара, двадцать фунтов пшеничного и десять черного хлеба; новый жестяной чайник, фаянсовую кружку, напильник для точки пилы и полфунта «легкого» асмоловского табаку; фунт соли и десять фунтов солонины, еще мешок — тащить поклажу. Все это, кроме инструментов, было мне записано в кредит, в счет работы.
Табельщик рассказал, как найти назначенное мне в лесу жилье дровосеков, и, порядочно поплутав, уже к сумеркам я увидел стоящее под тысячелетним кедром (разветвления его сами по себя достигали толщины старых деревьев, а ствол превышал метр в поперечнике) очаровательно глухое бревенчатое жилье с низкой дверью и железной трубой.
Измученный тяжестью поклажи, я толкнул ногой дверь. Она была не заперта. В бревенчатой хижине никого не было, но на столе, поставленном перед железной печкой, в проходе меж узких нар, возле стен, остались следы жизни: недопитая бутылка водки, кружка, хлеб и пачка махорки. Разное тряпье — онучи одежда валялись на одной наре. В углу стояло шомпольное ружье. Как мне об’яснил табельщик, в этой избе живет только один дровосек — Илья, и я решил, что попал куда надо. Действительно, скоро ввалился в избу огромный рыжий мужик, добродушный геркулес с рыжей бородкой, толстыми губами и глазками-щелками. Его звали Ильей, а потому я успокоился. Мы развели огонь, стали варить мясо, пить чай и разговаривать.
На другой день, когда пришел табельщик и отвел мне участок, Илья на деле показал все приемы рубки.
Стояло морозное утро. Оставшийся местами снег, толщиной около четверти метра, покрылся твердым, но ломким настом; ноги мои беспрерывно проваливались, лапти были набиты снегом. Выйдя рано утром, я дрожал. Через час от меня валил пар, и рубаха стала мокрой.
Свалив дерево, я обрубал сучья, отмеривал по стволу метровые расстояния и распиливал ствол на части, начиная с толстого конца. Затем колол эти круглыши, вгоняя с сделанную на конце обрубку топором трещину клинья один за другим, пока круглыш не распадался. Для очень толстых деревьев я вытесывал добавочные составные клинья.