Всему свое время
Шрифт:
А когда это началось? С чего? Ну нет, конечно, не тогда и не с того, что Лика полюбила этого восточного принца. Ибо тогда Бог, как таковой, вообще мало занимал места в ее мыслях. Точнее, у нее был свой Бог — любовь к Артуру. И она сотни раз повторяла себе, что Бог и есть любовь, а значит, все правильно и все нормально. Все так, как и должно было бы быть. Она встретила любовь и поняла, какой же он, Бог. Артур и был ее любовью, ее Богом.
Но потом, потом, когда она поняла с пугающей и беспощадной ясностью, что «ее Бог» ей изменил, что он ее предал, что он рассыпался, оказавшись колоссом на глиняных ногах, вот тогда… Да, именно тогда ей попалась на глаза книга одного католика. И она ее потрясла. Потрясла настолько, что Лика несколько дней ничего не ела и практически не спала. Вот тогда она и начала, совсем чуть-чуть, совсем понемногу понимать, что же на самом деле есть Бог…
Но, наряду с этим, стала — ей опять же казалось, что совершенно правильно, — думать, что истинная вера в христианстве, но только не в православном, а в католическом. Да, там, у них, «чистая вера», а здесь, у нас, сплошные обряды, мертвая буква и никакой чистоты. Лика попробовала, конечно, походить в православную церковь по-настоящему. То есть самостоятельно. Но только что из этого получилось?
Когда Артур уехал в последний раз, ее жизнь окрасилась в такие мрачные тона, а сама она погрузилась в такую пучину отчаяния и безысходности, что невольно вспомнила, как ей всегда легчало после посещения церкви, и просто пошла туда. Но то, что увидела тогда в храме, было непередаваемо. Отмечался какой-то большой церковный праздник, поэтому там в буквальном смысле этого слова яблоку негде было упасть. Лика всматривалась в лица окружающих ее людей и со страхом и горьким сожалением отмечала, что мало кто из них пришел сюда для общения с Богом. Она почувствовала себя лицемеркой. Но потом ей стало так тоскливо и противно от этих перешептывающихся, толкающихся, возящихся людей, которым было глубоко плевать на то, что происходило в алтаре, поскольку они не проявляли к этому никакого уважения, что Лика, ощущая, что ее натянутые нервы сейчас лопнут, если она немедленно не выберется из этой галдящей толпы, вышла из церкви и смогла отдышаться только уже за оградой храма.
Ее тошнило, кружилась голова, горели щеки, но больше всего ее пугало растущее негодование. «И это верующие? — с ужасом думала она, вспоминая вспотевшие тупые лица. — Боже, и это твоя паства? Истинные христиане? Если так, боюсь, мне с ними не по пути. Да и что ты за Бог, если у тебя такие рабы?»
Однако, как ни велико было ее потрясение увиденным, Лика все же решила сделать еще одну попытку. Ее измученная душа тянулась к тому, кто только и мог залечить ее раны. Книга замечательного католика еще только начинала читаться.
На сей раз церковь была практически пустой. Лика купила пару свечей, одну из которых поставила за упокой душ родителей. На глаза навернулись слезы, когда свеча, ярко вспыхнув, погасла. Лика осторожно зажгла ее снова. Постояла, вспоминая, какими замечательными они были. Затем прошла дальше и поставила свечу у большого деревянного распятия. Наверное, она молилась. По крайней мере пыталась молиться, но получалось, что твердила только одно слово. Может быть, самое главное в христианстве. Одно из самых главных. Она просила прощения и плакала, хотя собиралась просить не только прощения. Но здесь, перед печальным божьим ликом, все мысли из ее головы тут же исчезли и осталось только острое, режущее слово «прости». И осторожное, неуверенное ощущение, что она продвигается к чему-то…
Должно быть, Лика долго так стояла, никого и ничего вокруг не замечая, но внезапно кто-то довольно грубо дернул ее за рукав. Лика медленно обернулась и увидела перед собой маленькую, сморщенную старушку с отвратительным горбом и недобрым взглядом выцветших глаз:
— Что, грехи пришла замаливать? — В ее голосе звучала неприкрытая угроза. — Здесь не место таким, как ты! — она ткнула сухим корявым пальцем в Лику. Лика отшатнулась, а старушка обрадовалась, зашипела с еще большей ненавистью: — Приспешница Лукавого! Я тебя узнала! Сначала ноги раздвигаешь, а потом плакаться бежишь?! Что, прощения вымаливаешь? Нет и не будет тебе прощения! Убирайся отсюда! Прочь из храма!
Лика не верила своим ушам. Здесь, в церкви, среди икон, эта мумия говорит такие вещи?! Она попыталась образумить фанатичную женщину:
— Бабушка… — начала Лика, но старая карга не унималась.
— Какая я тебе бабушка?! — шипела она так, что вряд ли ее слышал кто-то из служителей, находящихся в другом конце храма, но так, что каждое ее слово, как брошенный камень, падало в Ликину душу. — Прочь из храма Божьего, блудница! Прочь!
Лика развернулась и быстрым шагом направилась к выходу, не слыша, но продолжая ощущать, как старуха посылает ей в спину проклятия.
«Господи, ну за что же? — думала она, глотая слезы. — За что она меня так? Небось ведь и сама в молодости грешила. Хотя, судя по ее горбу, ей не хватало именно этого. Конечно, иначе откуда же у нее столько злости? А как же извечное «не судите, да не судимы будете»? Или это только слова? Боюсь, не быть мне набожной», — решила Лика.
Однако, как известно, Бог троицу любит. Марина уговорила ее пойти с нею в церковь на Рождество. В памяти остался спертый воздух, толпа переговаривающегося народа, какое-то дурацкое, бессмысленное, совершенно ускользающее от сознания течение службы, громоподобные голоса дьяков, непонятное пение хора и непереносимое чувство того, что она здесь совершенно чужая. Лишняя. «Все, — сказала себе Лика, — прости меня, Господи, но не могу я больше ходить в твой дом. Не могу».
Книга была дочитана. И внутри шла мучительная борьба-работа. И о многом Лика уже начинала догадываться, но не многое еще могла понять.
Начались зимние каникулы. Она как-то брела по заснеженной набережной, рассуждая о бренности земного, несбывшихся надеждах, о вселенской несправедливости и о том, что пути Господни неисповедимы. Навстречу шел молодой человек, одетый во все черное.
Что-то в его облике показалось Лике странно знакомым, и, когда они поравнялись, то она не удержалась и с любопытством заглянула в его лицо.
— Пашка! — Лика чуть не бросилась ему на шею, тотчас его узнав.
— Лика! Ты?! — Парень просиял, обнял ее крепко, по-дружески. — Вот так встреча! А я, представь, совсем недавно думал о тебе! Однако ты похорошела… Как дела?
— Эх, Павлуша, — Лика слегка нахмурилась, — лучше не спрашивай… Как ты? Где пропадал? Даже не позвонил ни разу!
— Пойдем куда-нибудь, расскажу, — он взял ее за локоть. — У меня ведь, Лика, совсем другая жизнь теперь.
— Охотно верю. Пойдем, — и они покинули заснеженную набережную.
С Павлом Лика познакомилась, когда поступала в институт. Он рвался в актеры, но всем было понятно, что это не его стезя. Уж если кто и мог получиться из Пашки, то это поэт. Стихи лились из него практически неиссякаемым потоком. Они словно самодостаточные существа не давали ему покоя, ни днем ни ночью. Он выводил неровные строчки своим по-детски корявым почерком везде, где только мог: на клочках бумаги, на своих ладонях, на стенах, однажды даже умудрился написать четверостишье на экзаменационном билете. После чего, кстати, ему и сказали, что в актеры его не возьмут. Пашка слонялся по институту с видом побитой собаки, но мастер настойчиво продолжал ему втолковывать, чтобы он выбросил из головы бредовую идею об актерстве и занялся стихами. Пашка сдался.