Всеволод Залесский. Дилогия
Шрифт:
– Вы мечтали убивать?
– При чем тут убивать? Я же… Я же все помню. Номера, дислокации, ТТХ – все помню.
– Вы бы изменили прошлое, если бы вам выпала такая возможность?
– А что, есть другие варианты? Вы же знаете, сколько народу погибло только потому, что…
– Дурак Сталин проморгал? Не послушал генералов? Что там еще? Какие причины? Что бы вы стали устранять?
– Я бы попытался попасть к Сталину… – начал Богдан, хотел добавить, что обязательно предупредил бы о дате, о том, что снаряды к «сорокопяткам» нужно исправлять, что лучше отойти на старую границу, оставив в предполье заслоны, что, если операция «Гроза» и вправду была задумана, то ее ни в коем случае не проводить,
На лице старика блуждала печальная улыбка.
– Что-то не так? – спросил Богдан.
– Отчего же? Все так. И все не так, конечно. Вы можете предупредить Сталина. Я себе даже не представляю как, но предположим. Он послушал вас, хотя чем ваше просвещенное мнение более весомо, чем мнение Жукова или Тимошенко? Войска отвели и что? Двадцать второго июня все пошло бы по-другому?
– Да. Или вы полагаете иначе?
– Естественно. Все пошло бы по-другому. Абсолютно. Не было бы двадцать второго июня, а было бы пятнадцатое июля, скажем. Или пятнадцатое июня. Вы были бы там, в сорок первом, вы бы знали дислокацию, ТТХ и все остальное… только смысла в этом было бы чуть. Совсем немного. Вообще не было бы. Вы изменили бы историю, она пошла бы по-другому, но и ваша ценность была бы сведена к нулю. Или вы по скромности своей полагаете, что смогли бы (если бы вам позволили) управлять войсками лучше, чем Павлов, Власов, Жуков, Рокоссовский? – генерал откинулся на спинку дивана и скрестил руки на груди. – Это сейчас вы все видите на карте, вам понятно, что немец ударил не на Смоленск, а двинул войска к Киеву, а там, в том времени, когда люфтваффе превратило ближние тылы в кровавый ад, а танки рвут линию фронта в клочья и никто не может толком сказать, где в самом деле прорыв, а где просто паника – вы сможете ориентироваться в обстановке лучше других? Поправьте меня, если я что-то не так сказал.
– Ну… Ладно, пусть не командование войсками, пусть не информация, но ведь если внести изменения в технику… Ускорить научно-технический процесс… – Богдан говорил и понимал, что в голосе нет уверенности. Понимал, что старик загнал его на скользкое и что нет веских аргументов. – Командирские башенки, промежуточный патрон…
Богдан вспомнил, что и сам неоднократно высмеивал книги и фильмы о «попаданцах».
– Что? – спросил старик.
– И песни Высоцкого, – совсем уже обреченным тоном произнес Богдан. – Обязательно – песни Высоцкого…
– Я так понимаю, что это самоирония?
– Не без того…
– Усовершенствовать танки? Куда же дальше? – невесело улыбнулся старик. – Изготовить их больше? Еще больше? Пушки… Пятидесятисемимиллиметровую противотанковую сняли с вооружения по причине отсутствия достойной цели…
– Я знаю.
– Да? Так что вы могли бы сделать там, в прошлом? Насыщенность автоматами у нас была выше, автомобилями – выше… Авиация хуже – это как посмотреть. Кстати, это я сейчас такой умный, а тогда, в сороковом и сорок первом, даже я был искренне уверен, что мы сможем надавать по лицу любому супостату. Любому, хоть немцам, хоть англичанам, хоть им всем вместе. Несмотря ни на что, ни на репрессии, ни на чистки… Вопрос, как оказалось, был в людях. В людях, в их отношении к войне, в желании или нежелании воевать, в умении или неумении командовать, умирать или убивать… Если бы вы попали в прошлое, то быстро поняли бы, что максимум ваших возможностей в изменении прошлого – это взять в руки ту самую трехлинейку и подняться в атаку. Или атаку отражать. При этом четко зная, что ваше участие в войне ничего не меняет, что она все равно закончится так, как закончилась. И то, что вместо пятидесяти миллионов человек во всех странах погибнет пятьдесят миллионов плюс один – ничего не изменит, потому что никто не знает, сколько именно народу легло в том или ином бою… Вы убьете на одного немца больше?
–
– Из них немцев – пятнадцать. Остальные – наши, советские. Бывшие советские или те, кто не считал себя советским, но был вынужден жить в стране рабочих и крестьян. И кстати, я запамятовал. Было еще четверо, кажется, пленных красноармейцев, которые так обиделись на Всеволода за спасение из плена, что их пришлось убить… И еще вопрос – это он изменил историю или, наоборот, удержал ее от изменения? Большой вопрос…
– И Севке…
– И Севке вашему, Всеволоду Александровичу, дико повезло. Невероятно повезло, не без помощи одного-двух добрых самаритян, но повезло… Никчемный мальчишка…
– Севка – никчемный? – неуверенно возразил Богдан.
– А что, вы со мной не согласны? Чего он добился здесь, в своей привычной жизни, в том времени, когда был рожден? Деньги? Влияние? Перспективы, в конце концов? Ничего! Он что-то попробовал сделать? Как-то пытался переломить себя и свою судьбу? Если он здесь – ноль без палочки, то почему он окажется значимой личностью в другом времени? Он будет к нему лучше приспособлен, чем аборигены? Он здесь был ничем…
– Он…
– Он жил. Скорее, выживал, но… Что дальше? Вот даже вы, при вашем несерьезном образе жизни…
– Простите, но я занимаюсь серьезными вещами! – чуть повысил голос Богдан. – Я окончил истфак и…
– И что? Вы и ваши приятели всю зиму, большей частью, участвуете в бессмысленных спорах о длине орудийных стволов, вариантах развития событий, о том, был ли Сталин тупым палачом или величайшим гением всех времен и народов. Вы и ваши коллеги пишете романы о том, как шикарно развернулись бы в прошлом, со своими знаниями, забывая, что знания и ум – суть разные сущности. Вы травите инакомыслящих, искренне полагая, что только вы точно знаете, как на самом деле было, а остальные – в лучшем случае – дураки. В худшем – подонки, недостойные памяти отцов и дедов… Вы живете даже не в прошлом – в прошлом вы бы не выжили, – вы живете в мире, похожем на прошлое, имеющем с ним столько же общего, сколько общего с ним имеют литературные произведения, от сказок до мемуаров. Имел сомнительное удовольствие познакомиться с вашим мирком…
– Но…
– Но, – кивнул Евграф Павлович. – Именно что «но». Летом ваше болотце несколько разделяется. Кто-то продолжает рассказывать-рассуждать о памяти, о долге, требует, чтобы перестали клеветать на отцов-дедов и даже рядится в свежесшитую старинную форму, нацепив чужие награды и присвоив себе незаслуженные звания… А другие… Существование этих других немного примиряет меня с вашим мирком. Находить павших, восстанавливать их имена, достойно хоронить – тут я готов поклониться вам и вашим друзьям… Могу даже простить торговлю реликвиями, оружием, взрывчаткой…
– Чай готов! – крикнул из кухни Костя.
– А пойдемте выпьем чайку, – разом превратившись в доброго, мягкого и ласкового дедушку, предложил Евграф Павлович, вставая с дивана. – Костя умеет заваривать чай почти правильно… насколько это вообще возможно с тем, что здесь называют чаем.
В коридоре он наткнулся на Севку. На потрясенно молчащего Севку. На Севку, в глазах которого стояли слезы.
– Подслушивать – нехорошо, – проходя мимо него, бросил небрежно Евграф Павлович. – Даже если очень хочется.
– Вы… – губы Севки вздрогнули.
– Я что-то не так сказал? – старик остановился перед Севкой и попытался заглянуть тому в глаза, даже привстав на носочки. – Я наговорил на вас? Вы что-то из себя представляли в этом мире перед тем, как Орлов вас отсюда выхватил и швырнул в наш ад? Вам понадобилось пройти через двенадцать месяцев войны, убить черт знает сколько народу, чтобы здесь решиться и потребовать, наконец, у своего работодателя причитающиеся вам деньги!