ВШ 3

Марченко Геннадий Борисович

Нам открывают только с полминуты спустя. На пороге стоит щуплый мужичок неопределённого возраста в телогрейке без рукавов. Большая залысина с зализанными назад редкими волосиками, нос бугрится красными прожилками, слезящиеся глаза подозрительно ощупывают меня с головы до ног. В зубах зажата почти докуренная сигаретка без фильтра.

— Кто это с тобой, Резаный? — наконец негромко спрашивает он. — Тот самый фраер малолетний?

— Он самый.

— Заходьте.

Он отходит в сторону, уступая гостям дорогу, а Лёня меня пропускает вперёд,

сам заходит следом и тут же приветствует собрание:

— Мир в хату!

— Добрый вечер! — выдавливаю и я.

А сам укоряю себя за то, что не догадался заранее спросить, как мне здороваться с уголовниками. Читал, конечно, как новенькие входят в камеру, и там общее «здравствуйте» может привести к проблемам, но тут вроде не камера, все друг друга знают, «зашкваренных» оказаться не должно. Но я всё же ограничился, как мне показалось, нейтральным приветствием, почему-то не захотелось, не будучи вором, повторять за Лёней: «Мир в хату!».

— Кому добрый, а кому верблюд двугорбый.

Это изволил пошутить сидевший за большим, овальным столом товарищ лет сорока на вид, хотя, судя по количеству морщин на лице и мешков под глазами, может быть, и больше. Одет в клетчатую рубашку, сверху — стёганая безрукавка. Худощавый, среднего роста, залысина присутствует, но чуть поменьше, чем у того, что открыл нам дверь. Руки, что меня удивило, чистые, без татуировок. Тонкие, практически невидимые губы по-змеиному сжаты, да и физиономия напоминаем морду змеи. Глаза… Это были глаза хищника, как бы ни старался он напустить на себя скучающий вид, словно бы с ленцой разглядывая меня из-под полуприкрытых век.

Тут же, за столом, сидели ещё двое, и тоже как бы ненавязчиво меня разглядывали. Один, с болезненным румянцем на впалых щеках, был такой худой, что казалось удивительным, как в этом теле ещё душа держится. Да ещё и в кашле вдруг зашёлся. Блин, только туберкулёзника тут не хватало. Примечательной особенностью второго были оттопыренные уши. Вся троица держала в руках карты, ещё несколько карт лежали замасленной «рубашкой» вверх, видно, принадлежали четвёртому, впустившему нас в комнату. Нашлось на столе место и початой бутылке водки, а также хлебу, салу, маринованным помидорам и огурчикам.

Помещение, в котором мы оказались, было средних размеров, примерно 16 «квадратов». С виду вполне себе «бабушкина» комнатушка, обставленная явно не новой мебелью, однако с претензией на мещанство. Над столом висела лампа под большим оранжевым абажуром, в конусе света плавали клубы сизого дыма, медленно двигаясь в сторону приоткрытой форточки — дымили все присутствующие. Большая же часть комнаты оказалась погружена в полусумрак. Честная компания предпочитала сидеть на венских стульях, точно такие же были у моей бабушки. Кстати, чуть ли не месяц к ней не заглядывал, не к месту мелькнула мысль, надо перед Новым годом обязательно зайти, поздравить.

Подоконник украшала кадка с фикусом, на стене висела семиструнная гитара с алым бантом на головке грифа. Над продавленным диваном с

валиками, обтянутыми треснувшей кожей — копия картины Айвазовского «Девятый вал». Телевизора нет, зато на тумбочке стоит радиола «Муромец», а рядом стопка пластинок. Насколько я мог отсюда разглядеть сквозь полусумрак — верхняя пластинка с песнями Утёсова. А на старомодном комоде тёмного дерева выстроились в ряд слоники, словно бы здесь жила не бывшая воровка, а бабушка — божий одуванчик.

Слева имелся дверной проём без двери, видимо, там располагалась ещё одна комнатушка, скорее всего, спаленка. Отсюда я видел часть кровати и тумбочку, на которой стояла забранная в рамочку фотография какого-то мужчины. Из спаленки как раз в этот момент выползла бабуля в накинутом на плечи пуховом платке. Хотя, скорее, не выползла, а шагнула. Держалась она для своих лет удивительно прямо, с прямо-таки королевской осанкой, а поблескивавшие глаза могли принадлежать женщине максимум лет сорока. Вот только скрюченные артритом пальцы, а также морщины на шее и лице выдавали её истинный возраст — где-то под семьдесят. Ещё лет двадцать-тридцать назад, думаю, бабёнка была вполне ничего.

— Никак гости к нам пожаловали? — произнесла она глубоким грудным голосом, вперившись в меня взглядом. — Вижу, Лёнька Резаный, а с ним что за молодой человек?

— Дама интересуется, — хмыкнул автор шутки про верблюда.

— А этот тот самый Максим, про которого тебе, Орех, должны были передать весточку, — сказал Резаный и подтолкнул меня на середину комнаты.

— Гостям — место, — сказал Орех, кивая на свободные стулья. — Зипуны можете снять: отопление, свет и воду Верке ещё не отключили.

Ага, Веркой её, значит, зовут… Я заметил, что Лёня хоть внешне и держался уверенно, но внутренне был слегка напряжён. Что это за фрукт такой — Орех? Хм, каламбурчик… Не иначе законник, а может, и смотрящий по городу, одно другое не исключает. В своё время в будущем почитывал что-то про пензенских смотрящих, но там всё больше про 90-е, те же Шнопак, Калимула, Хохлёнок… Знал бы, что судьба сведёт — поискал бы инфу и про Ореха.

— По чарочке за встречу? — предложил Орех.

— Святое дело, — кивнул, садясь за стол, Лёня. — Ты как?

Это он уже мне. Я пожал плечами:

— Одну можно за знакомство.

— А две? — хмыкнул Орех, прищурившись.

— Витя, побойся бога, парня спаиваешь, — подала голос Вера. — Одной ему хватит.

Правильно бабушка говорит. Режим у меня, товарищи, мне на следующей неделе на первенстве ВДСО «Трудовые резервы» выступать. Причём первенство начнётся на следующий день после записи «Песни года» в Останкино, так вот удачно совпало, что и из Москвы возвращаться не придётся. Точную дату мне Стефанович сообщил, позвонив буквально на днях. Я напросился с мамой и Ингой, на что Александр Борисович ответил, что постарается достать на них билеты, но сидеть им придётся даже и не факт, что в партере, тогда как мне, автору, уготовано место в первых рядах.