Вслед кувырком
Шрифт:
Он пробивается к ним, но тут кто-то берет его под локоть и уводит в сторону.
– Наверное, ты куда богаче, чем кажешься, если делаешь такие широкие жесты, друг мой, – говорит шахт, которого он уже узнал.
– Напротив, куда беднее, – усмехается Чеглок своему отражению в темных очках мьюта. Дымная пивная атмосфера общего зала скрывает земляной запах шахта, который Чеглок всегда находил неприятным, но это одна из многих вещей, к которым ему теперь предстоит привыкать. – Однако мне бы следовало рассердиться на тебя, мастер…
– Халцедон, – отвечает шахт с неуклюжим, но вежливым поклоном. –
– Эта зараза тельпица нарочно направила меня не туда, – говорит Чеглок, и гребень у него вспыхивает. – Я так и не добрался до Врат Паломничества. Если бы я…
– Плюнь, – советует Халцедон. – Жизнь коротка. Пойдем к нашей банде.
– Ты из моей пентады?
– Забавно, правда? Меня можно было перышком свалить, извини за выражение, когда я увидел, как ты входишь, и понял, кто ты!
Халцедон подводит его к паре мьютов, сидящих у конца стола Дербника. Друг, занятый разговором с симпатичной блондинкой-тельпицей, подмигивает ему украдкой и поднимает кружку в молчаливом тосте, когда Чеглок проходит мимо. Но тот едва замечает – его взор прикован к такой прекрасной русле, какой он в жизни не видел. Ну, как говорит старая пословица, из всех руслов самая прекрасная та, на которую смотришь сейчас.
– Ее зовут Моряна, – шепчет Халцедон. – Хватит слюни пускать, это невежливо!
Моряна, одетая в безрукавный светло-зеленый костюм для суши, обтягивающий тело как вторая кожа, изящна невероятно, но все руслы такие – с тонкими чертами лица, миндалевидными, кофейно-черными глазами и элегантным сильным телом, покрытым тонкой сетью чешуек, цвет и узор которых переливается в зависимости от внешнего освещения и внутренних эмоций. Из-за этой непрестанной игры цветов на коже говорят, что руслы постоянно танцуют, даже когда сидят неподвижно. Но уж когда двигаются! Видеть русла в движении – в любом движении, от самого мелкого до самого значительного жеста, от самых изящных до самых грубых действий – это значит застыть в ошеломлении восторга. Чеглок не сомневается, что, если бы руслы умели летать, их полет устыдил бы мьютов его породы. В этих движениях – выразительность и спокойствие, выходящее за пределы игры цветов, перелива обтекаемых сильных мышц под чешуей, которая на ощупь нежнее шелка и при этом тверда как сталь. Глядеть на руслов – все равно что глядеть на океан в его бесконечной смене настроений. Единственная не совсем приятная разница, что океан на тебя не смотрит.
А именно это, к неловкости и восторгу Чеглока, делает сейчас Моряна. Вспышка розового с бледно-красным по краям ползет вверх по ее шее, будто в ней, внутри, восходит солнце, и он не может подавить чувство, что именно он – причина этого восхода, свет которого льется из ее глаз и сияет только для него. Хотя, конечно, это не так. Гипнотическое, соблазнительное действие руслов хорошо известно, и Чеглок мог бы, если бы захотел, приложив небольшое усилие, разрушить чары Моряны. Но сейчас он рад погрузиться в ту безусловную приязнь и любовь, которую она будто предлагает. День был тяжелый. И он заслужил немного приветливости и любви.
Рядом с Моряной сидит мужчина-салмандер, курящий косяк толщиной с иглу. Поднявшись на ноги, он протягивает Чеглоку руку, черную как уголь.
– Феникс. Ничего себе, хорошо ты вошел.
Салмандер улыбается, не выпуская изо рта косяк, и зубы вспыхивают, будто горсть жемчужин бросили в лужицу дегтя, а глаза его, в противоположность глазам Моряны, состоят будто только из склер – два белых опала, плавающих на поверхности лужицы. Из одежды на нем только темно-красные шорты: в Салмандрии, как слыхал Чеглок, все ходят совсем раздетые, что мужчины, что женщины. И шрамы разрезов пылают тускло-оранжевым на темной обнаженной коже.
– Рад познакомиться, Феникс, – говорит Чеглок.
Пожатие салмандера твердое и приятно теплое, кожа сухая, гладкая.
– Этот мужик нам пригодится, – говорит Халцедон. Вытащив сигарету, он зажигает ее простым прикосновением к коже салмандера. – Во-первых, сэкономим на спичках.
Феникс безмятежно мигает за голубоватым облаком дыма.
– Ты уж извини этого шахта, – говорит он Чеглоку. – Столько времени проторчал под землей, что мозги малость спрессовались. Позволь тебе представить нашу руслу – Моряну.
Ее рука поднимается к Чеглоку будто выпуклость невидимой волны, и тот, принимая руку, успевает подумать: «О Шанс, если такова она на суше, какова же она в воде?» Кожа у нее холодная и сухая, совсем не шероховатая – словно змеиная. Но ахает он не от прикосновения, скорее от того, что это прикосновение вызывает в ней, или кажется, что вызывает: алое свечение расходится по ее обнаженной руке горячечным румянцем, который Чеглок не может истолковать иначе, как признание, знак увлеченности. Да, но чьей? Ее игра цветов отражает его эмоции мириадами зеркал-чешуек? Или она демонстрирует собственное желание, свой интерес – или доступность? Руслы, при всей их созерцательной сдержанности, так же безудержно отдают свое тело траху, как и драке… только говорят, что сердце свое они не отдают ни любви, ни ненависти, будто ничего из того, что происходит на суше, их не трогает, и ничто ими не может владеть, кроме моря.
Моряна отнимает руку, и румянец на ней тут же бледнеет, сменяется ленивым дрейфом бледноватых, дымных цветов.
– Это был щедрый жест.
Голос ее звучит без интонаций, гладкий, как чернильная поверхность глаз, ни разу не моргнувших за все время, что она смотрит на Чеглока, впивает его, втягивает в их глубину и одновременно оценивает.
Он пожимает плечами, как он надеется – небрежно. У него кружится голова, он кажется себе неуклюжим, недомерком. Мысль о близости к этому завлекательному, обманчивому созданию в течение всех месяцев паломничества то ли чудесна, то ли ужасна – он пока еще не может понять.
– Интересно, – продолжает она, – будешь ли ты так же щедр при дележе трофеев нашего приключения, или у тебя возникнет соблазн оставить все себе?
У Чеглока глаза лезут на лоб.
Феникс фыркает:
– Моряна, ты чего? Боишься, что этот эйр не выдаст тебе твоей честной доли сокровища, которое мы пока еще даже не нашли?
Она поворачивается к салмандеру:
– Поступок Чеглока и менее щедр, и более расчетлив, чем кажется. Он надеялся купить наше восхищение и вызвать у нас чувство, что мы у него в долгу, одновременно смягчив неприятный эффект своего опоздания.