Вслед кувырком
Шрифт:
Чеглок утешается мыслью, что как бы ни было ему хреново, внешне он по крайней мере выглядит вполне нормальным гражданином, спешащим по важному делу. И дело у него действительно важное, самое важное из всех, потому что паломничества – это тот клей, который держит все расы вместе и сохраняет содружество единым и сильным. Без них пять рас давно впали бы в междоусобные раздоры, в каковых нормалы уже столетиями вцепляются друг другу в глотки.
Когда будет закончено его паломничество и пройдет время отдыха и восстановления в Вафтинге, Чеглока назначат выполнять свой долг в вооруженных силах – долг, который будет возвращаться каждый год, пока ему не исполнится шестьдесят пять, а после этого
В любимых фантазиях он видит себя разведчиком наземных войск в битве, которая плохо оборачивается для мьютов. Уже отдан приказ отступать, товарищи-эйры оттянулись назад. Чеглок из воздушных разведчиков остался последним. Естественно, кровь течет у него из десятка ран, но он еще способен держаться в воздухе. В голове у него пронзительно звенит голос офицера-тельпицы, повторяющей команду отходить, но Чеглок не обращает внимания, летит вперед, вынуждаемый каким-то непонятным инстинктом. И тут он видит его. Далеко внизу, верхом на белом коне, отчетливо виден Плюрибус Унум, император нормалов, в псибертронной броне, сверкающей, как панцирь из стали и алмазов. Его окружают верховые офицеры и жрецы, рядом с ним стоит паж, держа знамя Крестозвездного Полумесяца. Внимание Плюрибуса Унума и его свиты поглощено битвой, никто из них не догадывается глянуть вверх и увидеть в небе пятнышко – Чеглока. Он принимает решение раньше, чем сам это осознает, вдруг бросается в пике, ветер ревет в ушах громче лавины в Фезерстонских горах, сила ветра раздвигает губы в оскале, зрение расплывается за прозрачными мембранами внутренних век, и он, призвав силу урагана, бросается с воплем камикадзе к вечной славе, превратив себя в смертельный снаряд…
Но такие фантазии преждевременны, пока он не дошел до Врат Паломника, а ведь надо еще в них пройти. Кстати, разве он еще не добрался до Дюна-роуд? Или проскочил перекресток, увлеченный героическими мечтами?
Замедлив шаг, он минует еще один квартал, доходит до Атлантик-авеню, и тут соображает – с силой откровения, – что идет не в ту сторону. Карта в мозгу точна в деталях, но ориентирована по отношению к нему – или он по отношению к ней – наоборот. Он останавливается, разворачивает у себя в голове карту и с проклятием разворачивается сам. Крик, столкновение. Дальше он понимает, что налетел спиной на тротуар, и пешеходы его обтекают с обеих сторон, не сбившись с шага. Кроме одного.
– Я думала, у эйров глаза орлиные, – говорит тельпица, сердито глядя вниз и подбоченясь.
Сперва Чеглок принимает ее за ребенка, судя по миниатюрному размеру, но потом понимает, что она постарше, ближе к нему по возрасту. Лицо сердечком загорело до темно-коричневого, будто она каждую свободную минутку проводит на солнце. Одета она в короткую юбку из черной кожи, ботинки до колен из мягкой кожи нормала, полированная костяная рукоятка ножа торчит из левого ботинка, черный джинсовый жакет, а под ним – свободная блузка, переливающаяся шелком. Волосы у нее стрижены ежиком и черны, как вороновы перья. Чеглок не удерживается от мысли, какое будет ощущение, если их потрогать – как от мягкого бархата? Но в пронзительных синих глазах, обрамленных сине-зелеными тенями, мягкости и близко нет.
– Что? – только и может выдавить он.
– Тебе перевести, птичьи твои мозги? – Она тычет в него указательным пальцем, с каждым словом поднося все ближе к голове Чеглока, и ноготь – как острие кинжала, измазанное кровью. – Смотри. Куда. Мать. Твою. Прешь.
Чеглок бормочет какие-то извинения; серо-синие перья гребня, рефлекторно распущенного, опадают под плетьми ее гнева и презрения.
– Да ну, с эйрами ругаться даже не смешно. – Тельпица отступает, закатывая глаза. – Вы, Шанс вас побери, слишком уж вежливые. – Она протягивает руку. – Давай, я не кусаюсь.
Он принимает протянутую руку, и тельпица поднимает его с земли.
– Никогда не привыкну, какие вы легкие, – восхищается она, оглядывая его и качая головой, едва доставая макушкой ему до живота. – Сколько ты весишь?
– Тридцать восемь фунтов. – Чеглок теребит конец цепочки в ухе. Он болезненно относится к своему весу, потому что это нижняя грань, более приличная женщине или ребенку, чем мужчине его возраста и роста, о чем Дербник и Кобчик не устают ему напоминать.
Тельпица присвистывает.
– Тридцать восемь! Я втрое тяжелее, а для тельпа я маленькая! Слушай, носовой платок есть?
Он таращится на нее, не понимая. Вопрос ни к селу ни к городу, тем более она тут же вытаскивает из кармана собственного жакета белый платок и протягивает ему, будто он должен этот платок взять. Какой-то диковинный обычай тельпов? Обмен платками? Кто вообще она такая?
– Нос вытри, – объясняет она. – У тебя кровь идет. Кажется, я тебя хорошо толкнула.
Но она явно не чувствует за собой вины.
Чеглок трогает нос – да, действительно, пальцы становятся красными. Хотя он привык к виду собственной крови, чувствительность его в этом смысле так же покрыта рубцами, как грудь и живот, руки и ноги, перекрещенные узором разрезов старых и новых, он ощущает, как поднимается тошнота в зобу, похмелье возвращается в своем праве: «Как, не забыл меня?»
– Ух ты! А я то всегда думала, что «позеленел» – это такое образное выражение.
– Извините, – бормочет он, вежливый до конца, ковыляет мимо нее к краю тротуара, сгибается пополам и выкладывает на улицу содержимое своего желудка.
– Оуууу! – звучит ее голос совсем рядом.
Он стонет от страдания и унижения и падает на колени, выворачиваемый наизнанку очередным спазмом.
– Ну-ну, – говорит она. – Даже не надо читать твои мысли, чтобы узнать, что у тебя было вчера на ужин.
– У… – он хватает ртом воздух, – …ходи!
– Еще чего! – доносится негодующий ответ. Рука подхватывает его под мышки и тянет вверх. – Вставай, летун.
– Оставь меня в покое.
Он дышит тяжело, надеясь, что спектакль окончен, но боясь, что это всего лишь антракт.
– Здесь нельзя сидеть.
Он нашаривает мех с водой, набирает теплой жидкости в рот и сплевывает в сточную канаву.
– Я не сижу. Я стою на коленях.
– Хочешь стоять на коленях? Иди в казино. – Она снова его тянет.
– Хватит меня дергать! Это назойливо. Вы очень назойливы.
– Это ты меня еще не видел, когда я назойлива.
Чеглок сердито оборачивается к своей мучительнице. Она ухмыляется в ответ, синие глаза искрятся весельем. Но за этим весельем – целеустремленность, которая заставляет Чеглока понять, что у него нет ни единого шанса. Кроме того, пока что он не забыл, где находятся он и те мьюты, что идут по улице и по тротуару. Одно дело смотреть на их ботинки и на грязные босые ноги рабов и разрисованные колеса экипажей, и совсем другое – ловить на себе неодобрительные взгляды, оценивающие это печальное зрелище: его самого. Вот так он и представляет здесь Эйрленд и Вафтинг, думается ему, и в нем вспыхивает стыд, пережигающий предохранитель злости. Может, не надо было вчера столько пить и курить, но эта чертова тельпица не имела права на него налетать вот так, как она налетела. Это она шла невнимательно, слишком погруженная в их дурацкую Сеть, чтобы замечать реальный мир.