Вслед кувырком
Шрифт:
И каждый раз, когда стаканчик с костями попадал к Джеку, он передавал их Чеглоку. Гремели и выкатывались кости, пустые места на дощечке «Янцзы» у Джека заполнялись – Шестерки, Полный дом, Три одинаковых, Перемена. Тем временем выпадали кости, отражая капризы Шанса. Джек не знал, как их прочесть, но это знал Чеглок. И потому он ждал, пока Чеглок скажет ему, что показали кости, что они советуют предпринять.
Потом, когда дядя Джимми и Эллен курили традиционный косяк на верхней террасе, Джилли выполнила свое обещание за закрытыми дверьми спальни. Как и в прошлый раз, контраст между физическими ощущениями и сложной, мучительной цепью воспоминаний, запущенной самим процессом, создал у Джека ощущение, что он раскололся на много личностей одновременно по всем отмененным
Когда все кончилось, и Джилли, жалуясь на усталость и избитость, залезла к себе на койку (где, судя по ее сопению, тут же заснула), Чеглок удалился, а Джек снова выплыл на поверхность. Это было уже какое-то время тому назад, а насколько давно – он не знает. Здесь, в темноте, не было способа измерять время, кроме как по биению собственного сердца, сопению Джилли да ворчанию грома и вспышкам зарниц за окном, и вроде бы все эти явления показывали разную меру времени. А потому он просто лежит, испарина охлаждает тело, и каждой частичкой своего существа слушает звуки голосов, скрип половиц, все, что подскажет, сидят еще дядя Джимми и Эллен на верхней террасе или уже нет.
Он знает, что основы их отношений пошатнулись – нет, не пошатнулись: рассыпались. Или это у него иллюзия, что рассыпались. Ему всегда виделось, что они вдвоем стоят отдельно от остального мира… И над ним тоже. Но сейчас Джек вынужден признать, что он не настолько другой, насколько думал сам. Для Джилли он просто фигура в игре. Ценная фигура, тут нет сомнений – но не из-за силы, которой он обладает. Он ценен, поскольку он ее близнец, ее брат, и она его любит. Любит бездумно, свирепо, эгоистично, как будто он – продолжение ее тела. Он ее в этом не винит, да и зачем бы? Он сам любит ее точно так же.
Только из-за ее силы эта любовь превращается в манипуляцию. Иногда благожелательную, как когда она спасла ему жизнь или вылечила руку. Иногда грубую. Но всегда единственное, что важно – это ее желания, а не его. Поскольку она не помнит, как использует свою силу, даже не знает, что обладает ею, нет шанса, что она эту силу укротит, научится сдерживать, учитывая его желания или вообще чьи-либо. Она не плохой человек, не злой, просто невероятно опасный, не ведающий, что может сотворить. Но Джек об этом знает, и деваться от этого знания ему некуда. Это его сила. Это его проклятие. И потому, что Джилли любит его больше всех на свете, ему от нее не удрать. Не отказать, не отвергнуть. Даже если ее воля или ее каприз говорят другое. Его положение – привилегированная униженность, униженность излюбленного раба или избалованной комнатной собачки. Осознание этого и есть истинная рана, которую нанесла ему Джилли на песке их тайного острова.
И в результате сейчас впервые в жизни Джек ощущает истинную, глубокую отстраненность от Джилли. Отдельность. Как будто их связь близнецов кто-то перерезал. Нет, даже не перерезал. Она все еще здесь, привязывает Джека к сестре, но как цепь. Как извращение того, чем прежде была.
И за это Джек обижается на сестру. Страшится ее. Нет, и любит ее, конечно, даже больше, чем раньше, с отчаянием, новым для него, потому что теперь эта любовь должна пройти через пропасть, пустоту, которой раньше не было. Джилли стоит на одном краю, он на другом, все, что их соединяет – это железная цепь ее воли и мерцающие на этой цепи ведьмиными огнями, нематериальные вихри его собственных противоречивых эмоций.
Но он не одинок. У него есть тайный близнец, второе «я», чтобы заменить того близнеца, которого он утратил. Теперь с ним, в нем – Чеглок, виртуализованная сущность, глядящая его глазами. Во всяком случае, так Джек говорит себе. Так он верит. Или притворяется, будто верит, что – по крайней мере сейчас и недолго – одно и то же.
Наконец Джек встает с койки. Едва осмеливаясь дышать, он подбирает с пола брошенные шорты и пробирается к Двери. Отпирает ее, приоткрывает щелкой, проскальзывает наружу и затворяет за своей спиной. Потом застывает в просторной темноте, сердце стучит молотом. Здесь сильнее шум прибоя – младший брат грома. Запах травки слабый, но различимый. Через сетку двери можно разглядеть контуры дачных стульев на террасе, но не видно, заняты они или нет. Идут секунды. С террасы не доносится голосов. Как, слава Шансу, и с другой стороны двери: уж что ему совсем не надо, так это будить Джилли. Выдохнув воздух, он движется к винтовой лестнице, вздрагивая от каждого скрипа половиц под ногой:
Положив руку на прохладные перила, он следует завивающейся внутрь спирали. Скользящая дверь отворена, лампа на крыльце горит, свет ее проникает в дом. Джек замирает на полпути, присматриваясь и прислушиваясь, потом, убедившись, что засады на берегу нет, быстро спускается. Кухня манит, но он спустился отлить, и потому проходит мимо, спеша в туалет. Там, за закрытой дверью, он уже спокоен… ну, спокойнее по крайней мере. Включив свет, он подходит к унитазу. Поднимает сиденье, расстегивает шорты, давая им упасть к щиколоткам… и видит с изумлением, что у него пенис измазан кровью.
После первого раза была кровь, там, на острове, они ее смывали водой из бухты. Сейчас крови немного, но все равно вид ее неприятен, неуместен, будто это его кровь, а не Джилли. Впрочем, это не отвлекает от достаточно сильной потребности. Струя мочи журчит в унитазе, и тут до Джека доходит, что у него и простыни тоже измазаны наверняка, и у Джилли. Надо будет утром куда-то их девать…
Но до этого еще очень далеко. Закончив, Джек переступает через шорты и подходит к умывальнику, смыть улику. Тянет руку к крану – и останавливается. Если дядя Джимми и Эллен в насосной, то шум воды сообщит им о его присутствии, и кто-нибудь из них или оба поднимутся проверить. Этого допускать нельзя. Так что и кровь останется пока, и вода спущена не будет. Будто во сне, Джек смотрит, как его рука тянется вместо крана к опасной бритве дяди Джимми, которая лежит сложенная, лезвие засунуто в рукоять, сбоку от крана вместе с прочими бритвенными принадлежностями: барсучья кисточка, банка бритьевой пены, оселок и ремень для правки бритвы.
Рукоять ощущается как удобная и знакомая, будто он держал ее много раз. Джек открывает блестящее лезвие, углеродистая сталь такая отшлифованная, что он видит свое отражение. Сердце бешено трепыхается, но рука не дрожит совершенно, когда он перемещает нож-траву к груди начинает вырезать Сутуру Шестую, «Вслед кувырком». Прикосновение его уверенно и легко, поцелуй лезвия, как ледяной шепот, не становящийся громче, не прекращающийся вопреки крови, которая льется по груди свободнее обычного, и наконец вырезаемая линия возвращается к началу. Тогда он поднимает лезвие, берет с вешалки полотенце и вытирает его насухо. Сложив бритву снова, он опускает ее на край умывальника и промокает с груди лишнюю кровь. Стирает ее также с умывальника и с пола. К этому времени ему уже нужно другое полотенце, потому что кровь отчего-то сворачивается странно медленно. Но наконец лишь выступает красная полоска из узорного разреза. Удовлетворившись результатом, Джек бросает полотенце и снова надевает брошенные шорты.
Снаружи мечутся тени от скользящей двери, извиваются на ветру и резко меняются от вспышек молний, и в каждой темной форме заключена какая-то другая. Грохот прибоя мешается с рычанием грома, дом потрескивает и стонет самыми глубокими бревнами. Где-то собирается волна.
В кухне, не включая свет, Джек звонит по телефону. Он говорит спокойно и отчетливо, зная точно, что сказать, как сделать свои слова как можно более весомыми. Отчасти он жалеет, что так выходит, но ставка, – жизнь Джилли. И чтобы ее защитить, он должен сделать все, что потребуется. Он должен знать, кто из них враг, а это единственный способ, который ему удалось придумать, чтобы выяснить. И кости подтвердили. Голос на другом конце линии, женский, что-то спрашивает, но он уже не обращает внимания.