Вслед заходящему солнцу

Дубенко Петр

Вот только благородство молодого воеводы как раз и стало причиной царских подозрений. Ведь по всем порядкам Скопа должен был схватить изменников и в кандалах отправить их к царю. А он этого не сделал. Почему? Те, кто составлял изветы, утверждали, что Скопа отказался лишь для вида, как это делал Годунов, который дважды прогонял прочь послов, приносивших ему скипетр с державой, и принял царство лишь когда в третий раз к нему пришёл с поклоном весь московский люд. А ведь Бориска вовсе не имел прав на трон при живых потомках Рюрика – Шуйских. И хотя Скопа и нынешний царь шли из одного корня, всё же род Скопиных считался старшим. Да, лествичный закон давно канул в Лету, уступив место семенному праву, но для тех, кто плутает в тумане смутных времён, забытый порядок предков мог вновь обрести силу. Тут же

злые языки припоминали, что сам Василий сел на царство не по воле всенародного собора, а был посажён узким кругом избранной думы; что патриарх так и не венчал его на царство, хотя прошло уже четыре года; и главное, что у государя в его пятьдесят семь до сих пор нет детей, а значит, после его смерти кровавая карусель непременно завертится с новой силой. А раз так, то многие считали, что для настрадавшейся земли будет куда лучше, если царём станет Скопа. Все эти сплетни, конечно, доходили до царя, так что сведущие люди всерьёз опасались, как бы дядя и племянник не сцепились, опять погрузив Русь в кровавый морок. Но Устинья была из тех счастливых обывателей, что видят только лес, не различая в нём кустов, деревьев, сухостоя.

– Во каков Скопа! – Восхищённо закончила она свой рассказ. – Разве такой ляхов не побьёт? Ещё как побьёт. Удирать от него Жыгмонт будет, токмо пятки засверкают.

– Ну, тебе в сём деле видней. – Иронично отозвался Иван. – Ладно, Устиша, будет. Пойдём спать. Умаялся нынче. А завтра спозаранку снова дел уйма. Одно важней другого.

– А чего ж сразу спать-то? – Спросила Устинья, стараясь показать обиду. – Я тебя, небось, три дня ждала, не чтобы спать улечься.

Она прижалась к Ивану, налегла на него всем телом и, потянувшись, задула лучину в настенном светце. Потом, встав перед Иваном уже в полной темноте, лишь слегка разбавленной серебристым отсветом свежего снега за окном, она одновременно дёрнула обе лямки расстегая. Платье с шорохом упало на пол, а уже в следующий миг Устинья осталась вовсе без одежды. Сонная нега тут же слетела с Ивана и, довольно мурлыкнув, он рывком на руки подхватил голую Устинью.

Глава третья

На следующее утро, едва поредевшие тучи окрасил пурпурный рассвет, Иван вошёл во Всесвятские ворота Китай-города, слева от которых, втиснутый меж Кривым переулком и крепостной стеной, лежал Большой тюремный двор, обнесённый частоколом в два ряда и обведённый рвом не меньше двух саженей в глубину. У закрытых ворот уже ждали Минька и Молот. Первый, как всегда, что-то говорил, в азарте подпрыгивал на месте и так увлечённо махал руками, что даже не заметил появления Ивана. Федька же, плечом подперев могучие брёвна ограды, молча слушал Самоплёта и, лишь изредка кивая, с хмурым видом ковырял носком сапога грязь.

– Про что звенишь? – Насмешливо спросил Иван.

Пожав Миньке руку, он несколько раз ударил кулаком в ворота, от чего с той стороны раздался лай разбуженных собак.

– Ох, Иван Савич. Тут вчерась тако было. Сударики мои. – Минька прыснул, предвкушая триумф, которого не дождался от Федьки. – Я решил успех наш обмыть, зашёл в кабак, что у Николы Мокрого, не далече здесь. А та-а-а-м. Князя Трубецкого послужильцы с холопами Шуйских так схватились, чуть бороды друг дружке не порвали.

– Хм. – Иван вяло усмехнулся и на этот раз постучал в ворота ногой. – И почто собачились?

– Ха. Шуйские бахвалиться стали, мол, нынче, с иноземным войском под рукой, нам никто не страшен. Деи, мы теперь одним махом, всех побивахом. А трубецкие в ответ, мол, это из-за вашего царя Смоленск в осаду сел, а коли так, вот сами с Жыгмонтом и бейтесь. А нашим господам сие ни к чему. Царь ваш шведам продался и вскорь на хлебные места сызнова всяка шваль иноземна сядет, как при воре Гришке было. Так ради чего нам в рать иттить?

– Вот же бестолочь. – Покачал головой Молот.

– Не скажи. – Назидательно возразил Иван, опять заколотив по доскам. – У нас нынче в большой думе, считай, треть бояр из Гедиминов 16 . И у всех в Литве родня. Пуще того – промысел торговый. Оттуда к ним серебрянны реки текут, а тут таково. Война. Ясно дело, им сие поперёк горла.

Иван хотел продолжить, но тут открылась боковая калитка,

и сонный стражник недовольно спросил: чего надо? Узнав, кто и зачем явился в столь ранний час, он пересказал всё кому-то ещё и скоро в проёме, столь узком, что пройти возможно было только боком, показался Пётр Агибалов – главный надзиратель всех московских тюрем.

16

Гедимин – великий князь литовский с 1316 по 1341 год, основатель династии Гедиминовичей.

Иван поздоровался просто кивком – он недолюбливал Агибалова. Тот стал дворским лишь потому, что вошёл в семью – женился на троюродной племяннице главы разбойного приказа. Теперь же, заняв третью по рангу должность, Пётр Агибалов даже на подьячих смотрел свысока, а уж приставов и вовсе в грош не ставил. Особенно, не вёрстанных, таких, как Молот с Минькой, хотя на их плечах, в сущности, и держалась вся служба. Да, они не могли похвастать знатным родом и кристальной чистотой не отличались, однако дело своё знали и городской порядок берегли. Как умели и могли, но всё же берегли. Четыре года поварившись в этом котле, Иван прекрасно понимал, что если не станет вот таких вот Минек с Федькой, уже завтра Москва утонет в крови и слезах горожан. Потому подьячий Воргин иной раз закрывал глаза на плутни подначальных, вроде той, ради которой они оказались здесь этим пасмурным утром. А вот дворский Агибалов… На памяти Ивана тот никогда не упускал возможность получить мзду за помощь в беззаконном деле, но стоило кому-то из чинов на чём-нибудь попасться, главный надзиратель Москвы тут же спешил донести на опальника первым, вспоминая все его грехи, вплоть до мелкого проступка.

– Тартыги 17 нащи где? – Спросил Иван без лишних предисловий.

– В барышной, как просил.

Иван шагнул к калитке, но дворский встал так, чтоб мимо него было не пройти, и нарочито медленно потёр раскрытую ладонь правой руки большим пальцем левой. Иван понял намёк и, усмехнувшись, протянул серебряный рубль. Агибалов с довольным видом принял монету и посторонился.

Большой тюремный двор Москвы представлял собой узкий проход меж двух длинных бараков, внутри разделённых глухой стеной на несколько отдельных помещений – для разных злодеяний здесь имелась своя изба. В холопьей сидели беглые крепостные; в заводной – зачинщики и главари шаек; в опальной – государевы служаки, что попались на посулах 18 ; в женской – бабы; в татарке – иноверцы, а в разбойной избе с колодками на шеях томились душегубы. Но самым страшным местом считалась чёрная изба – она стояла на отшибе, в дальнем торце двора, чтобы никто не слышал вопли тех, кто попал туда на разговор с пристрастием.

17

Тартыга – пьяница, пропойца.

18

Посул – взятка.

– В разбойной нынче как? Тесно? – Спросил Иван, когда они бок о бок с дворским шли меж бараков. Самоплёт и Фёдор держались чуть поодаль, чтобы не злить хозяина тюрьмы.

Агибалов вдруг замедлил шаг, а потом остановился.

– Э-м-м. А ты это… – Сконфужено промямлил он. – Тебе-то на что? Твои в барышной, говорю же.

Иван посмотрел на дворского с интересом. То, что столь высокомерного зазнайку вдруг смутил простой вопрос, несказанно удивило Воргина.

– Да хотел тартыгам показать. Для острастки. Дабы малость размягчились.

– Ах, вон чего. – Взгляд дворского растерянно забегал. – Нет, не выйдет. Там нынче всё битком, не сунешься.

– Так и лучше, что битком. Пущай глянут, где окажутся, коль не сговоримся.

– Да нет же, говорю. – Раздражённо перебил Агибалов, но под пристальным взглядом Ивана, несмело предложил. – Уж ежели пугнуть хошь, можно в чёрную сводить. Там заплечник мой, Живодёром кличут, как раз крамольника спрашает. Такое увидать… Любого смутит.

Иван задумался.

– Живодёр, говоришь? Нет, слишком. Как бы удар не хватил. Таких-то малохольных.