Вслед заходящему солнцу
Шрифт:
– Я… Я… Я… – Просипел Перевёрстов, и вдруг закричал так, что Ивану заложило уши. – Я напишу!!!
– Тю-ю-ю. – Палач разочарованно вздохнул и качнул головой. – Нет уж, так не дело. Кто сюда попал, так просто не уходит. Хоть пальчик, но отрезать надо.
Первым опомнился Иван. С трудом сглотнув противный липкий ком, он встал между палачом и жертвой:
– Ни к чему. Целым он годней. Стоит дороже. Так что в другой раз, уж извиняй.
– Не дело. – Настойчиво повторил Живодёр, но Иван уже обрёл былую твёрдость.
– Минька, Молот, на воздух его. Живо. – Распорядился он.
Подручные схватили Перевёрства под руки, подняли рывком, ибо того не держали ноги, и поспешили наверх.
– Ладно, Кизяк, гаси. – Наконец недовольно пробасил палач. – Жидкий нынче пошёл служивый. Крови боится, как чёрт ладана.
Иван не помнил, как покинул чёрную избу. Минька и Молот ждали у крыльца. Рядом, в луже мочи корчился и скулил Перевёрстов. Со стороны за ним, улыбаясь, следил Агибалов.
– Ведь хочешь с вами добром. А вы что? – Огорчённо сказал Иван, скорее сам себе. – Ладно. Минька, давай его в чистую палату. Пущай пишет. Да потом в приказ пора. Нынче нам черёд челобитников встречать.
Большие московские тюрьмы они покидали в подавленном молчании, и на двух верстах до приказных палат в Кремле, никто не произнёс ни слова.
Глава четвёртая
Разбойный приказ находился в Кремле и занимал два здания. Одно в общих каменных палатах, что для всех государевых приказов построил Годунов – двухэтажные хоромы из белого кирпича огромной буквой П втиснулись меж Ивановской площадью и первой Безымянной башней. Там, в торце крыла, что тянулся вдоль крепостной стены, на первом этаже располагалось письмоводство, где заседали дьяки и хранились важные бумаги. Но была ещё отдельная изба – челобитная, куда за помощью и защитой мог обратиться любой обиженный житель первопрестольной. Бывший губной староста Воргин, оказавшись там в первый же день своей новой службы, несказанно удивился тому, как разнилось понимание слова «любой» в столице и его захолустном стане Крутилово.
К нему в губную избу в любое время дня и ночи приходил стар и млад, мужики и бабы, боярский слуга, княжеский холоп или вольный крестьянин. Один раз в слезах явился даже перекатный калик, у которого дорожные злодеи отобрали все подаяния добрых горожан. И Воргин, хотя иногда в душе ругал этих людей на чём свет стоит за то, что из-за них не знал покоя, всё же старался в каждом случае разобраться по справедливости и праву. В Москве же в число «любых» попадал лишь тот, кто мог заплатить сначала стрельцам стременного полка, несшим караул на входе в Кремль, затем младшим приставам, что вносили просителей в очерёдные списки, а потом писарю, который составлял нужную бумагу по всем правилам и меркам, иногда измышляя их на ходу. В итоге, как подсчитал Иван, каждая бумажка подателю обходилась в такие деньги, что обычная семья могла безбедно жить на них полгода.
Но даже те просьбы, что прошли сквозь денежное сито, уже в челобитной избе делились на три стопки. В одну попадали дела, что обещали щедрый доход, если подойти к ним с умом. В другую отправлялось то, на что нельзя закрыть глаза и придётся сделать хоть что-то, пусть это не сулило никаких прибытков. В третью складывались просьбы, о которых можно забыть или отправить в другой приказ, сославшись на то, что это по их части. Вечером, приказной дьяк забирал челобитные. Изучив доходные дела, он раздавал их подьячим из своих взысканцев 19 , каждому заранее напомнив размер откупа, который принято брать за такие услуги, и долю, что нужно обязательно отдать начальным людям.
19
Взысканец – протеже, любимчик, фаворит.
Глядя на всё это, Иван проклинал тот далёкий день, когда в их стан прибыл новый наместник. Это случилось после того, как в далёкой Москве толпа в куски растерзала вора Гришку Отрепьева и вскоре на трон сел Василий Шуйский. Новая метла стала мести всё без разбору, так что дальний родственник царя, получив доходное место, на радостях презрел обычай выбирать главу губной избы из местных и непременно на всеобщем сходе. Прежде, Иван восемь раз подряд становился старостой именно так, причём в последние три года получал единогласную поддержку. Но волостель, чтоб не иметь помех в задуманных делах, самовольно назначил старостой двоюродного брата. А когда стан недовольно забурлил, подкупленные люди объявили Воргина рвачом, казнокрадом и посадили его в погреб. В конце концов, после того, как взбешённая толпа подожгла дом волостеля, из Москвы приехал подьячий разбойного приказа. Он убрал из губных старост брата наместника, но Ивану место тоже не вернул, чтобы не ссориться с роднёй царя, уже считавшей Воргина своим врагом. А чтобы успокоить возмущённых селян, подьячий забрал Ивана с собой, служить в разбойном приказе столицы, откуда он, случись чего, мог бы помочь землякам.
Так Иван стал москвичом. Случилось это как раз перед тем, как к столице подошёл смутьян Болотников. И когда Иван понял, во что влип, покинуть город он уже не мог. Потом появились тушинский вор, ещё десяток разных самозванцев, и пока одна осада сменялась другой, Иван против воли успел втянуться в местные дела. Из сгоревших посадов к Москве потянулись беженцы, а вместе с ними город наводнил разбойный люд, и выходить из дома стало опасно не только ночью. Так что как бы не воротило Ивана от новой службы, бросить её он не мог. Хотя много раз порывался, но совесть не позволяла. Ибо на один его мерзкий поступок, вроде ловли тартыг ради откупа, приходилось десять добрых дел – возвращённого скарба и спасённых жизней. И потому каждое утро Иван всё же отправлялся в обход по злачным местам, а каждый четверг сидел в челобитной избе, принимая жалобы и просьбы.
В тот четверг просителей пришло особенно много, так что челобитную избу Иван с тремя папками под мышкой покинул уже в сумерках, спустившихся на Кремль густым лиловым туманом. Оранжевый диск солнца, словно кусок масла на медной сковородке, медленно таял на срезе крепостной стены, за которой вдали бескрайней тьмы горстями рассыпались огоньки дальних деревень. Иван представил, как там за общим столом собираются семьи, в печи на сухих дровах уютно трещит пламя и никуда не нужно торопиться. Заворожённый этой мысленной картиной, он даже прошёл мимо приказной палаты и опомнился, лишь когда сзади раздался возмущённый крик.
– Воргин!
Видение тут же рассыпалось в прах. Иван обнаружил себя перед Тайницкой башней, чья неясный контур мрачной махиной вставал над землей, а длинный шпиль остроконечной крыши терялся в черной высоте стылого неба.
Иван беззлобно ругнулся и повернул назад. На крыльце его уже поджидал ещё один подьячий – Андрей Липаткин. Он был на шесть лет моложе Ивана, но служил в приказе вдвое дольше него и на хорошем счёту держался у каждого из трёх дьяков, что сменились за последние четыре года.