Вспоминая моих несчастных шлюшек
Шрифт:
– Никто, – сказал голос.
Я всегда считал, что выражение умереть от любви – не более чем поэтическая вольность. В тот вечер, возвращаясь домой без кота и без нее, я убедился, что не просто можно умереть, но что я сам, старый и без никого, умираю из-за любви. И еще я понял, что правда и другое: ни на что на свете я не променял бы наслаждения своим страданием. Я потерял более пятнадцати лет, пытаясь перевести «Песни» Леопарди, и только в тот вечер я прочувствовал их по-настоящему: Горе мне, если это любовь, то какие терзанья.
В редакции мое появление в домашней одежде и небритым породило сомнения относительно моего умственного здоровья. Перестроенное помещение,
Редактор криминального отдела вышел из своей кабинки, крича, что обнаружены два трупа – девушки, не идентифицированы. Я испугался: какого возраста? Молодые, сказал он. Возможно, бежали сюда из внутренних районов, спасаясь от убийц, наемников режима. Я вздохнул с облегчением. Ситуация разрастается тихо, как пятно крови, и захлестывает нас, сказал я. Редактор, уже издали, крикнул:
– Не кровью, маэстро, а дерьмом.
Еще хуже было через несколько дней, когда у книжного магазина «Мундо» мимо меня стремительно прошла девушка с корзинкой, точно такой же, как моя для кота. Меня бросило в озноб. Я кинулся за ней, расталкивая локтями шумную полуденную толпу. Она была очень красива и легко скользила в толпе, сквозь которую мне удавалось пробираться с трудом. Наконец я догнал ее, зашел спереди и посмотрел ей в лицо. Она отстранила меня рукой, не останавливаясь и не извинившись. Это была не та, что я думал, но ее гордая стать сразила меня так, словно это была она. И я понял, что не узнаю Дельгадину, не спящую и в одежде, как и ей не узнать, кто я, раз она меня никогда не видела. В припадке безумия я за три дня связал двенадцать пар пинеток, голубых и розовых, для новорожденных, силясь не слушать, не петь и не вспоминать песен, которые напоминали бы мне о ней.
Я никак не мог справиться с душевным волнением и начал понимать, что я стар, коли так слаб и бессилен перед любовью. И еще более драматическое доказательство этому получил я, когда в людном торговом районе автобус сбил велосипедистку. Ее только что отнесли в машину «скорой помощи», но о трагичности ситуации можно было судить по луже свежей крови и груде искореженного металла, в которую превратился ее велосипед. Но подействовал на меня не столько вид смятого велосипеда, сколько его марка, модель и цвет. Это мог быть только тот самый, который я подарил Дельгадине.
Все очевидцы говорили, что сбитая велосипедистка была молодая, высокая, худенькая, с короткими вьющимися волосами. Обезумев, я схватил первое же проходившее мимо такси и велел везти меня в больницу Милосердия, старое здание с охряными стенами, похожее на застрявшую в песках тюрьму. Полчаса я метался, чтобы войти в здание, и еще полчаса – чтобы выйти в благоухавший цветущими фруктовыми деревьями сад, где страдающая женщина заступила мне путь и, глядя прямо в глаза, воскликнула:
– Я – та, которую ты не ищешь.
Только тогда я вспомнил, что здесь вольно содержатся помешанные из муниципального сумасшедшего дома. Мне пришлось сказать в дирекции, что я журналист, чтобы служащий провел меня в отделение «Скорой помощи». В журнале поступлений значилось: Росальба Риос, шестнадцати лет, занятия не известны. Диагноз: сотрясение мозга. Состояние: средней тяжести. Я спросил заведующего отделением, могу ли я ее увидеть, в тайной надежде, что мне не разрешат, но меня с радостью повели, надеясь, что я напишу, в каком плачевном состоянии находится больница.
Мы прошли через большой зал, пропитанный запахом карболки, где на койках скрючились больные. В глубине, в закутке, на железной каталке лежала та, которую мы искали. Голова была скрыта бинтами, лица не разобрать, страдающая, в кровоподтеках, но мне довольно было увидеть ее ноги, и я уже знал: это не она. И только тогда я вдруг подумал: а что было бы, если бы это оказалась она?
На следующий день, еще не стряхнув с себя ночного мрака, я собрался с духом и отправился на рубашечную фабрику, где, как сказала мне однажды Роса Кабаркас, работала девочка, и попросил хозяина показать его предприятие, которое мы хотим взять за образец для континентального проекта Организации Объединенных Наций. Хозяин, толстокожий и меланхоличный ливанец, с готовностью распахнул двери своего царства в надежде стать примером для мирового сообщества.
Три сотни девушек смиренно пришивали пуговицы в огромном освещенном искусственным светом помещении. При виде нас они все выпрямились как школьницы и поглядывали на нас краем глаза, пока управляющий рассказывал о вкладе их предприятия в бессмертное искусство пришивания пуговиц. Я вглядывался в лица девушек, страшась узнать Дельгадину, одетую и не спящую. Но узнала меня девушка с испуганным от беспощадного восхищения лицом:
– Скажите, сеньор, это вы пишете в газете любовные письма?
Я и представить себе не мог, что спящая женщина могла так сокрушительно повлиять на человека. Я убежал с фабрики не попрощавшись, уже не думая о том, что одна из этих девственниц из чистилища и была той, которую я искал. Когда я вышел оттуда, единственное чувство, которое осталось у меня в жизни, было желание плакать.
Роса Кабаркас позвонила в конце месяца и дала невероятное объяснение: удалось провести заслуженный отдых в Картахене-де-Индиас после убийства банкира. Разумеется, я ей не поверил, но поздравил с такой удачей и позволил ей вдоволь навраться, прежде чем задал вопрос, клокотавший у меня в сердце:
– А она?
Роса Кабаркас надолго замолчала. Она здесь, сказала наконец Роса, но голос ее поплыл: Надо подождать немного. Сколько? Понятия не имею, я тебя извещу. Я почувствовал, что она уходит от ответа, и резко оборвал ее: Погоди, дай хотя бы след. Нет следа, сказала она и заключила: Будь осторожен, ты можешь навредить себе, а главное – навредить ей. Мне было не до экивоков. Я умолял ее дать мне хотя бы возможность приблизиться к правде. В конце концов, сказал я, мы – сообщники. Она не отступила ни на шаг. Успокойся, сказала она, девочка в порядке и ждет, когда я ее позову, но вот сейчас пока не надо ничего делать и больше я ничего не скажу. Прощай.
Я так и остался с телефонной трубкой в руке, не зная, как поступить, потому что Роса Кабаркас мне была знакома достаточно хорошо, чтобы понимать: не по-доброму от нее ничего не добьешься. После полудня я потихоньку прошелся вокруг ее дома, больше полагаясь на случай, чем на доводы рассудка, но дом по-прежнему был заперт и опечатан санитарной инспекцией. Я подумал, что Роса Кабаркас звонила мне из какого-то другого места, может быть, даже из другого города, и одна эта мысль наполнила меня тревожными предчувствиями. Однако в шесть часов, когда я меньше всего ожидал, по телефону, как пароль, прозвучали почти точь-в-точь мои слова: